Старая сказка - Форсайт Кейт (серия книг .TXT) 📗

Я наклонилась, сорвала листик лаванды и помяла его в пальцах, вдыхая успокаивающий аромат.

— Девочка… в башне, — напомнила я. — Она сумела убежать оттуда?

Рапсодия

Bella e Bianca [165]

Скала Манерба, озеро Гарда, Италия — июнь 1599 года

La Strega хотела, чтобы Маргерита любила ее одну. Она желала, чтобы Маргерита садилась у ее ног, обнимала ее обеими руками за талию и клала голову ей на колени, а La Strega гладила бы ее и бранила. Она хотела, чтобы Маргерита сворачивалась клубочком в ее постели по ночам, целовала бы ее во впадинку на шее и просовывала свои маленькие ножки под ее ступни, чтобы согреться. Она хотела, чтобы вся нежность Маргериты доставалась ей и только ей одной.

Шли годы, а Маргерита молила Минерву, богиню скалы, о помощи. Она мечтала и грезила о бегстве, о спасении, о любви в разных ее видах и проявлениях. Но тяжелая масса волос по-прежнему давила ей на виски, невидимые кандалы приковывали ее к башне, дни чередовались с монотонной предсказуемостью, и вот ей исполнилось уже шестнадцать. Она превратилась в худощавую, костлявую, нескладную и некрасивую девушку, и лишь ее огненные кудри отказывались покориться воле ведьмы.

Однажды летним утром, когда La Strega только что спустилась по лестнице из ее волос и уехала, Маргерита решила испечь хлеба с медом из новой муки, мешок которой привезла ей колдунья, и взобралась на подоконник, чтобы съесть его, подобрав под себя ноги и расправив подол платья.

Было еще рано, и с севера налетал прохладный ветерок. Озеро покрылось белыми барашками волн, а на синем небе резкими мазками выделялись увенчанные снежными шапками горные вершины. Маргерита сидела на подоконнике и медленно ела теплый хлеб, наслаждаясь каждой его крошкой. Как бы ни старалась она экономить припасы, к концу месяца они безнадежно иссякали. К тому же La Strega предпочитала, чтобы она оставалась худенькой. Ей нравилось пересчитывать ребра Маргериты и жаловаться на то, какие острые у нее коленки.

Маргерита частенько грезила пиршествами. Столы, ломящиеся от яств, слуги, сгибающиеся под тяжестью подносов, нагруженных жареными цыплятами с золотистой корочкой, морковью, обжаренной в меду, и тортами, посыпанными сахарной пудрой. Подобно большинству ее снов наяву, они доставляли ей наслаждение и боль в равной мере.

Но именно мечты и не давали ей лишиться рассудка. Пока она мечтала, в душе ее оставалась надежда. Маргерита упорно цеплялась за нее.

Сегодня, когда ярко светило солнце, а кладовая была полна свежими припасами, ей не хотелось грустить. Она потянулась за лютней, начала перебирать струны и негромко запела колыбельную, которую — ей очень хотелось в это верить — услышала от матери:

«Farfallina, bella e blanca, vola vola, mai si stanca, gira qua, e gira la — poi si rests spora un fiore, e poi si resta spora un fiore». — Бабочка, красивая и белая, летай и летай, никогда не уставай, лети сюда и лети туда — она отдыхает на цветке… и она отдыхает на цветке.

Она почти ничего не помнила. Башня поглотила прошлое. Детство ее было похоже на тайный сад, обнесенный высокими стенами, войти в который она не могла. Иногда до нее вдруг доносился соблазнительный запах — так могла бы пахнуть корица, — и в памяти у нее мелькало воспоминание, быстротечное и мучительно-дразнящее. Но, по большей части, прошлое ее было подернуто туманной дымкой забвения. Она знала лишь то, что рассказывала ей колдунья.

Неужели родители и вправду продали ее за горсть горькой зелени? Ведь наверняка это очень нелегко — отдать собственную дочь ведьме. Или ее родители были очень бедны? Умирали с голоду? В таком случае, разумнее было бы продать ее в обмен на курицу или поросенка. Зелень для салата быстро вяла, да и съесть ее можно было в один присест, чего явно не хватило бы для того, чтобы сохранить жизнь умирающей с голоду семейной чете. Или же им грозило наказание? La Strega однажды обмолвилась, что ворам в Венеции отрубали руки. Смириться с этим было бы трудно. Если бы речь шла о ней, что бы она выбрала: сохранить ребенка и потерять руки, или сберечь руки, но отдать ребенка? А что, если карой служила смерть? La Strega говорила, что воров вешали, если они крали слишком уж часто. Но ведь никто не станет вешать человека только за то, что он сорвал горсть зелени?

Быть может, ее отец испугался колдуньи? Тогда Маргерита вполне понимала его. Она и сама боялась ведьмы. Даже сейчас, спустя столько лет, она смотрела на прибывающую луну с ужасом, от которого у нее холодело в животе, хотя приход La Strega означал еду, компанию и беседу.

Или же родители решили отдать ее, потому что понимали: рано или поздно их дети повзрослеют, и им придется самим искать свой путь в этом мире, и к тому, что La Strega забрала ее, они отнеслись, как к неизбежному злу? Они могли отдать ее в услужение, или в ученицы, или отправить в монастырь, или же со временем выдать замуж — но все это было бы все той же неволей, только в разных формах. Она разбиралась в таких вещах, потому что La Strega часто говорила ей о том, как Маргерите повезло, ведь она избежала подобной участи.

Ни на один из этих вопросов ответов у нее не было. И расспросить колдунью Маргерита тоже не могла, поскольку любое упоминание о ее настоящих родителях приводило ведьму в ярость. Она могла задавать вопросы только самой себе и пытаться понять.

Вот такие мысли не давали Маргерите покоя, пока она перебирала струны лютни и пела.

И тут снизу раздался голос:

— Петросинелла, опусти свои косы и дай мне подняться по золотой лестнице.

От неожиданности Маргерита едва не свалилась с подоконника, и лютня выпала у нее из рук. Она машинально посмотрела на луну, но стоял белый день, и в небе сияло солнце. «Но ведь колдунья ушла только сегодня утром, и она никогда не возвращается раньше времени», — подумала Маргерита.

— Петросинелла, опусти свои косы и дай мне подняться по золотой лестнице.

Голос был глубоким и сильным. И девушке показалось, что в нем звучат нотки сдерживаемого смеха. Это явно не La Strega. Но кто еще это может быть?

Страх и недоумение заставили ее сердечко забиться чаще. Маргерита выпростала волосы из-под серебряной сеточки и, прижавшись к стене, намотала один конец косы на крюк, вбитый в камень, а потом сбросила шелковистую массу вниз, в узкое окно. Через несколько мгновений она ощутила, как кто-то ухватился за них, и стиснула зубы, когда неизвестный начал подниматься. От каждого рывка на глаза у нее наворачивались слезы. Она обеими руками вцепилась в волосы возле самых корней, стараясь хоть как-то ослабить натяжение. Рывок, рывок, еще один. Боль стала невыносимой. И вот, когда она решила, что больше не выдержит и закричит, неизвестный добрался до подоконника. Маргерита, прижав руки ко рту, попятилась от окна. Перед нею стоял абсолютно незнакомый ей мужчина.

Он был высок, с черными вьющимися кудрями и живыми черными глазами. На нем были плотно облегающие рейтузы, расшитые золотой нитью, приталенный дублет с широкими рукавами, в разрезах которых виднелась прозрачная белая ткань сорочки, и бархатный берет, украшенный богатой вышивкой. Он окинул быстрым любопытным взглядом Маргериту, ее косу, намотанную на крюк и сбегавшую вниз по подоконнику, крошечную комнатку с узкой кроватью, сидячую ванну, яркий ковер и камин с козырьком, в котором тлели оранжевые угли, отметив полное отсутствие двери или лестницы.

— Милосердная Дева Мария, что все это значит? — пожелал узнать он.

Но Маргерита лишь смотрела на него во все глаза и молчала. Когда он шагнул к ней, она испуганно отпрянула, выставив перед собой руку.