Интервенция любви (СИ) - Горовая Ольга Вадимовна (электронная книга TXT) 📗
Однако, уже открыв двери, он все же остановился, взвешивая в уме целесообразность появившейся мысли – она нуждалась хоть в чем-то, что можно было бы использовать для защиты. Учитывая ситуацию, он не мог не признать такой факт. Разумеется, Лютый не собирался оставлять Инге пистолет.
Поколебавшись еще около секунды, он все же вытащил из кармана брюк нож. Один из его самых любимых. Не надоумило его ничего взять какой-то другой с собой сегодня. Это усилило меру раздражения, потихоньку нарастающего внутри.
Видимо потому он достаточно резко бросил нож поверх пакета.
– На всякий случай, – сквозь зубы выдавил из себя Лютый, не поворачиваясь к ней.
И теперь уже без всяких задержек покинул дом, преследуемый этим чертовым шорохом воздуха.
«Восемь, девять, десять, одиннадцать…»
Инга автоматически считала в уме, стараясь подчинить хоть какой-то логике свой разум, заставить себя собраться так, как привыкла это делать, когда попадались идиоты на работе или среди чиновников. Но в данный момент в ее жизни, похоже, не было никакой логики или разумности. И давно проверенный метод не помог. Она не просто сорвалась в очередной раз – Инга не заплакала.
Она закричала. Закричала так, что у самой уши заложило. Так, что в горле начало гореть от этого крика. А прекратить – не выходило, хоть она и пыталась. Даже рукой рот прижала. Все без толку.
Каким-то отчаянным, безумным взглядом Инга обвела помещение – ей начало казаться, что стены сдвигаются, наступают на нее. Вот-вот нависнут, раздавят, сотрут о ней всякую память и след. И никто не поможет. Ведь даже о том, что Инга здесь – никому не известно. Только Этому. Но не было похоже, что она может рассчитывать на какую-то поддержку в этой стороне.
Она осознала, что практически лежит на полу, спустя минут десять, наверное. Как и то, что уже знала – никто не обязан ей помогать: ни Лютый, ни даже Карина Соболева. И все же, Инга жива именно благодаря этим людям, так что кричать или обижаться на них, или еще на кого-то, кроме непосредственного виновника такой ситуации – не имеет права. И если Лютый сказал, что в течение двух недель все должно решиться, значит ей стоит последовать его совету и тихо пересидеть здесь. Тем более что ее не на улице бросили – дали крышу над головой. Да и продуктами обеспечили, судя по всему. Даже денег оставили…
Последняя мысль отчего-то показалась Инге абсурдной. Зачем ей деньги, если лучше всего никуда отсюда не уходить? Тем более что Инга всегда довольно плохо ориентировалась на местности. И по тем указаниям, что Лютый ей дал, вряд ли найдет хоть что-то.
Инга уперла ладони в пол и попыталась подняться, но не смогла полностью распрямить спину, все из-за той же противной мышечной дрожи, которую, казалось, уже подавила еще до возвращения Лютого. Не тут-то было. То ли этот мужчина, то ли сама ситуация – что-то вновь и вновь выбивало ее из колеи.
Кожу головы, буквально обнаженную ее новой «стрижкой», неприятно и непривычно холодило, словно бы все тепло терялось ее телом через почти лысую голову. Кроме затылка. Того места, где лежала рука Лютого. Прошло уже столько времени, а этот участок кожи оставался самым горячим, согревая ее странным, непривычным жаром, полным страха. Когда он подошел, она испугалась, хоть и старалась всеми силами утаить свой страх. Правда, это был не совсем испуг. А то самое ощущение своей полной беспомощности и открытости перед этим человеком. Непонятное и ранее не ведомое Инге чувство, когда все тело сотрясает мелкая дрожь и ни одна мышца, ни один член тела не слушает мозга. Да и сам разум теряет привычные ориентиры. Состояние, когда ты не можешь контролировать ни себя, ни окружающую действительность.
Резкий звук, похожий на то, как ветка дерева сучит по стеклу окна, вернул мысли Инги в реальность. Она вновь осмотрелась, понимая, что паника никуда не делась. Но еще отчетливей, к ней пришло осознание другого: она совершенно одна. Посреди леса. В доме, о котором ей не известно ничего: есть ли здесь вода, газ или какое-то иное подобие печки? Как она сумеет защититься от тех, кто может забрести сюда?
Глаза сами собой метнулись к ножу, который оставил Лютый, и паника усилилась. Она с трудом представляла, как его использовать для защиты, кроме как методом хаотичного махания. Все иные мысли на время отошли на задний план. Инга заставила себя подняться и еще раз внимательно осмотреть дом, испытывая панику и страх совершенно иного рода. Ею овладело настолько глобальное чувство беспомощности и одиночества, такое осознание своей полной неприспособленности к подобной ситуации, что она никак не могла понять – за что хвататься и какие действия совершать в первую очередь.
Она даже не знала – есть ли здесь электричество. А комната, тем временем, стремительно погружалась во тьму из-за наступающих весенних сумерек. И ее снова охватил ужас, с новой силой всколыхнулось ощущение давления стен. Только теперь они не надвигались на нее, а будто бы следили неясными и неопределимыми сущностями за каждым шагом Инги в этом доме.
Преодолевая страх и суеверный, панический ужас, спровоцированный темнотой в незнакомом месте и неясными тенями сумерек; напоминая себе, что она разумный и образованный человек, не верящий в призраков и прочую муть, Инга подошла к пакетам, оставленным Лютым. И сразу же крепко сжала пальцами нож. С ним ей было как-то спокойней. Хоть и не очень сильно. И только потом она начала осматривать стены в поисках выключателей, подозревая, что ее ждет безумно длинная и совсем неприятная ночь.
Он знал, что это сон. Совершенно отчетливо и ясно понимал это. И в то же время, не мог отделить свое сознание от происходящего, полностью сливаясь с событиями, которым следовало бы остаться в самой глубокой могиле.
Он, пяти с половиной лет от роду, крался темным, недлинным коридором, чувствуя, как внутри все застывает от невыносимого ужаса при каждом крике, доносящемся из комнаты. Кричала его мать. Она кричала целый день. Он слышал ее крики, несмотря на то, что еще утром бабушка выгнала его в сарай. Он всегда спал в сарае летом. Но сейчас шел ноябрь, и ему было до жути холодно даже в тяжелом меховом жилете и шапке, внутри которой приятно щекотал кудрявый и белый мех овцы. Руки заледенели, и он не мог их согреть даже тогда, когда засовывал под подмышки. Он пытался сидеть на ладонях, прятал их в глубокие карманы старого жилета, пахнущего козами. Но пальцы все равно плохо сгибались и почти не слушались. И эти крики. Они его так сильно пугали.
Он не знал, почему мать кричит. Ему ничего не объясняли, когда отправили в сарай. Но он думал, что может это как-то связано с тем, как раздуло ее живот в последнее время. Мать стала толстой-толстой и жутко неповоротливой. А еще очень сердитой и злой. Куда сильнее, чем раньше. Он не знал, чем ее злил, но казалось, что все доводили ее постоянно.
О том, что происходит с матерью, ему тоже никто ничего не объяснял. Но он и сам кое до чего додумался. Иногда их коз и овец тоже раздувало. И свинок. А потом из них рождались маленькие поросятки, и овечки, и козлятки. И все эти животные тоже блеяли, хрюкали и всячески шумели.
Он, конечно, наверняка не знал, кто из матери вылезет. Точно не козленок. Наверное, кто-то, похожий на него. Но как это будет выглядеть – не представлял. Он никогда не видел себя маленьким, или кого-то другого. Его никогда не брали с собой, если мать или бабка ходили в село. А те люди, что приходили к ним, ну, они были большими. Больше похожими на мать или бабку. Да ему и при этих людях не разрешали выходить, отправляли в сарай или на чердак. Но он иногда пробирался к тонким щелям в досках и пытался хоть что-то увидеть или услышать. Ему было очень интересно. Все. Все-все.
Мать ругала, если ловила на этом. А бабка, хоть и чаще замечала его, делала вид, что не заметила. Ему казалось – она хочет, чтобы он смотрел. И запоминал, что видит.
Крики стихли. Вместо этого раздался какой-то другой, тихий, непонятный вскрик. Или писк.
