Полуночный лихач - Арсеньева Елена (версия книг .TXT) 📗
Какое-то мгновение Гоша не верил своим глазам и продолжал стоять столбом, вернее памятником, и тут вдруг словно шилом его под ребро ткнули! Было с ним такое, его однажды ткнул шилом под ребро отчаявшийся «петух». Гоша всегда так боялся, чтоб самому не стать «петухом», что в таких делах усердствовал пуще других, и вот очередная «машка» не выдержала и бросилась на обидчика… Потом врач говорил, что этот зэк родился в рубашке, потому что шило не достало до сердца какого-то миллиметра, а Гоша думал, ну за что бог его так наказал, вот даже шило не прикончило! И сейчас он ощутил ту же боль и бессильную злобу на судьбу. Мальчишка был, по роже видать, не из голодных, и курточка добротная, и кеды, как их сейчас зовут, кроссовки, – крепкие. Этого пацана Гоша раньше не видел, он был явно не из Карабасихи, даже не из Новой, чужой какой-то. И он лез в Гошину банку, где лежали им заработанные деньги!
– Пошел! – шикнул на него Гоша с высоты своего пьедестала.
Мальчишка поднял голову, обвел его сонным, равнодушным взором. Не ответив ни слова, выгреб из банки последние копейки, а потом сплюнул Гоше под ноги и вразвалочку двинулся к дороге. Да он нарочно сюда приходил, чтобы ограбить Солдата!
Гоша спрыгнул с ящика и рванул за пацаном. Но от резкого движения его прострелило в поясницу, да так, что Гоша сгорбился и побежал на полусогнутых, словно под обстрелом.
– Отдай, гад! – завопил он, почти теряя сознание от боли и злости.
Но мальчишка, не ускоряя шага, подошел к стоящей на обочине иномарке и шмыгнул внутрь. С водительского места выглянул пацан двумя-тремя годами постарше и уставился на Гошу.
– Отдайте деньги! – прохрипел тот, вскинув деревянный автомат бессильным, скорее смешным, чем грозным движением. Тогда водитель сделал ему ручкой и спокойно уехал, а Гоша, корячась от боли в спине, только и мог хрипеть и материться, а больше ничего.
Наконец Гоша выблевал вслед последнюю ругань и повернулся, чтобы брести на «пост», как вдруг увидел Бармина, стоявшего невдалеке и внимательно глядевшего на него.
Он все это видел! Он видел, как грабили памятник, но пальцем не шевельнул, чтобы помочь! Его ледяные голубые глаза царапали Гошино лицо немигающим взглядом. А потом Бармин пожал плечами, отвернулся и пошел прочь. Проходя мимо банки, он сунул руку в карман – и вдруг высыпал в пустую железяку горсть мелочи. Гоша слышал, как она грохочет по дну: это было похоже на треск автоматной очереди. И он знал, что, если бы сейчас бог или черт глянул ему в глаза и предложил продать душу, Гоша согласился бы… только бы в руках у него оказался настоящий автомат. Чтобы он мог ответить своему старому учителю бренчащей очередью в спину!
В этот день Гоша понял, что настало время расквитаться с Барминым за все, что он сделал.
Кто же еще был виноват во всем, что случилось с Гошей? Не Шурка же, она просто шлюха, баба, ничего больше! Если бы не глупая мечта, которой Гоша жил в юности, если бы не эта страсть, зароненная в него Барминым, – быть не таким, как все, – он бы не спятил тогда с ума. Ну подумаешь, дурная болезнь! От нее можно вылечиться и тихо жить дальше, как тысячи людей живут, как все… Нет! Гоша поступил иначе. И опять же именно Бармин избавил его от спасительной «вышки», обрек на то, чего нормальному человеку и представить невозможно: на жизнь за решеткой и за колючей проволокой.
Бесконечные годы Гоша мечтал о мести, но постепенно жажда ее притупилась, как притупились в нем все чувства и желания. Остались лишь самые простые: пожрать, попить, поспать в тепле. И все-таки он еще помнил о себе прежнем, еще тлел в нем огонечек надежды – на что? – неведомо, но именно из-за этой малой искорки надел Гоша серебряный плащ, серебряную каску и залез на серебряный ящик.
Зря он это делал. Зря тратил время. Не жизнь, а… Надо было сразу убить Бармина, как только вернулся в Карабасиху, – может, стало бы хоть чуточку легче?
В тот день он больше не вставал на пост – побрел домой и долго лежал в нетопленой наследственной развалюхе, ожидая, пока утихнет боль в спине. Ну нельзя же, в самом деле, идти на мокруху, когда тебя в любую минуту скрючить может.
Хотелось есть. Не краденной с чужого огорода картохи, сваренной в мундире и сжамканной кое-как, обжигаясь и не жуя. Хотелось лещей в сметане… Прошло, наверное, больше десяти лет с той поры, как он последний раз леща едал. Как раз накануне отсидки и было дело. В те поры солитерного леща на Горьковском море было – завались! Как электростанцию пустили, как пошли по плотине косяком машины, так и сломали напрочь всякую экологию, а проще сказать – природу. Завелось в воде всякого дерьма… Солитер рыбу душит, она лезет к поверхности, где дышать полегче, ее простым глазом с берега видно. Пацаны и парни возьмут шесты, на плотине или на мосту встанут – и ну шестами по воде лупить, а потом сачками лещей сгребают и несут их на трассу: городским продавать, мимоезжим. У леща же на морде не написано, что внутри солитер сидит, с виду нормальный лапоть, аккурат на сковороду! Гоша сам своего улова в рот не брал – противно. Говорят, брюхо пухнет от такой рыбу, ну ее к черту! Но вот как-то приметил покупателя – раз купил он лещей, другой, третий… Не меньше месяца Гоша наблюдал за ним, а он все ничего, как был тощим, что хворостина, так и остался. Выходит, не растет никакого брюха! Потом слух прошел, что жарки солитер не выносит, гибнет, только в соленом или копченом рыбце живет. То есть жареных лещей можно есть! И тут как раз сошлось, что дома никакой жратвы не было, ну, Гоша и приволок матери своих лещей. Она их в сметане и нажарила. Ох, до чего ж они были вкусны, сволочи! Как никогда! Гоша их в зоне частенько вспоминал… всем своим брюхом вспоминал, потому что солитер в нем завелся-таки, и лечили его в тюремной больничке не только от сифилиса, но и от этого червя. И до чего же он живучий оказался! Иной раз Гоше казалось, будто солитер и по сей день в нем сидит, и сосет, и давит…
«Ничего, – утешил себя Гоша, – вот поставят к стенке – так и солитер сдохнет!»
Спина вроде бы отошла маленько. Он даже смог подняться и убивать Бармина пошел не крючком согнутый, а чуть ли не строевым шагом. Шел и улыбался. Ну теперь-то его уж точно вышка ждет, теперь он не отвертится! А как поставят его к стенке, вернее, ткнут в затылок ствол, потому что теперь убивают выстрелом в затылок, внезапно, он непременно изловчится крикнуть что-то вроде: «За веру, царя и Отечество!» На худой конец – «За Родину, за Сталина!». Как тот Солдат кричал бы…
Но когда дошел Гоша до учителева крылечка, оказалось, что по привычке он прихватил с собой не дубину, не дрючок какой-нибудь смертоубийственный, а все тот же выструганный из деревяшки автомат в качестве орудия убийства.
Гоша остолбенел в проулке, дивясь своей дурости и крушась, что опять дело останется несделанным, и в эту минуту вдали на шоссе замаячили приближающиеся огоньки. Машина остановилась на обочине: открылась дверца, вышла женщина, которая держала на руках что-то тяжелое, вроде как ребенка, и пошла к дому. Через мгновение автомобиль умчался в чкаловском направлении, а незнакомая женщина поднялась на крыльцо, не заметив Гошу, застывшего в густой тени, и ногой стукнула в дверь, поскольку руки у нее были заняты.
Ну, не столь она оказалась и незнакомая. Гоша ее сразу узнал, как только увидел рядом с Барминым в осветившемся окошке. Это была его внучка Нинка, лет на пять младше Гоши. Раньше-то, до его отсидки, учительская дочка часто к отцу наезжала с девочкой, а уже выйдя из тюряги, Гоша прослышал, что дочка померла, а внучка, само собой, выросла и даже своей собственной малявкой обзавелась. Гоша еще как-то видел ее с рыжеватым таким мужиком, надо думать, с мужем, которого она привозила деду на показ. Тогда он памятником еще не стоял, Нина не обратила никакого внимания на пыльную и пьяную кучу тряпья у дороги и прежнего знакомца не признала. И вот теперь Гоша смотрел на ее усталое лицо с низкими, прямыми бровями и думал: что ж теперь делать? Одно дело – придавить старого вруна в одиночку, и совсем другое… Был бы у него, к примеру, «макаров», не деревянный, как «калашников», а настоящий, можно было бы снять Бармина через окно одним метким выстрелом.
