Черно-белый танец - Литвиновы Анна и Сергей (читать книги без регистрации полные .TXT) 📗
Все сидели на своих насиженных местах, и покорно ждали, и даже когда было понятно, что человек обречен, он думал, что все обойдется, во всем разберутся, и его минует чаша сия…
– Так же, как и Николенька в ту ночь, – продолжила Татьяна Дмитриевна. – Он тогда меня обнял и стал шептать, что все будет хорошо, во всем разберутся, из Минздрава пришлют комиссию и его даже наградят… Он убаюкал меня, а на следующее утро получилось, что он вроде бы прав!…
Татьяна Дмитриевна спокойно отправилась на работу. Ничего, казалось, не переменилось. Она ловила на себе испытующие взгляды и слышала за спиной шепотки – однако вслух никто из медперсонала даже словом не обмолвился о том, что произошло вчера на собрании. Работали как раньше, как всегда. Николай Арсеньевич выхлопотал себе отпуск по семейным обстоятельствам – в связи с переездом на новую квартиру. Главврач подписал ему заявление, и хоть выглядел он мрачнее тучи, ничего не сказал. Так прошло два дня. Татьяна Дмитриевна по-прежнему работала, Николай паковал для переезда вещи. В воскресенье Егор Ильич Капитонов, как и обещал, дал Челышевым грузовик. Они благополучно перебрались на новую квартиру – в эту, где впоследствии родился Игорь, отец Арсения (а потом и сам Арсений). В эту самую, где они сидят и сейчас… Николай Арсеньевич и Татьяна Дмитриевна даже отметили, скромно, вдвоем, новоселье. Выпили разведенного спирта, закусили сушеной рыбой… «Вот видишь, все обошлось…» – прошептал ей тогда, засыпая, Николенька. И сама Татьяна Дмитриевна подумала: «В самом деле, может быть, все обошлось? Там не обратили внимания на выходку Николая? Иначе зачем они дали возможность нам переехать?» А в ночь после новоселья, с воскресенья на понедельник, Николая Арсеньевича взяли… Как оказалось впоследствии, в то же утро арестовали и главврача Ефрема Самуиловича, и парторга больницы.
Татьяна Дмитриевна замолчала – казалось, надолго. Ее лицо застыло.
– Что я могу еще тебе рассказать, Настенька? – наконец вздохнула она. – Николай Арсеньевич вернулся из лагерей в пятьдесят пятом, через восемь лет… Через восемь очень долгих лет. Весь худущий, весил сорок пять килограммов. И с туберкулезом. Но, слава богу, что вернулся живым… Ефрем Самуилович, главврач, не вернулся вовсе… И парторг больницы – тоже… А как мы жили те восемь лет без него… Как я жила… Это совсем другая, отдельная история… И как жил – точнее, существовал – там, в лагерях, Николай Арсеньевич, – тоже… Хотя, конечно, даже мне Николенька о том, что творилось там, никогда не рассказывал правды. Всей правды… Как не расскажет тебе всей правды наш Арсений, когда вернется…
– А что – мои старики? Егор Ильич и Галина Борисовна? Они помогали тогда вам? – спросила Настя.
Татьяна Дмитриевна вздохнула.
– Сам Егор Ильич никогда не распространялся, но… Я точно знала, что Егор пытался спасти арестованных – или хотя бы как-то облегчить их участь. Особенно – Николая Арсеньевича… Он, Егорушка, рисковал. В те годы даже это божеское дело – заступиться за ближнего – было смертельно опасным. Может быть, его хлопоты помогли, и поэтому не арестовали меня. Может, благодаря его заступничеству врачей не расстреляли, а дали по двадцать пять лет лагерей…
– Всего лишь… – горько усмехнулась Настя.
– Да, всего лишь… Тогда ведь за пару неосторожных слов сажали. Брали вообще ни за что, по бредовым доносам. А тут… Если взглянуть на дело глазами следователей и подходить к нему по меркам того времени – налицо была самая настоящая диверсия. Шутка ли: врач, дипломированный специалист поит больных каким-то бабкиным снадобьем. И хуже того: в открытую признается в этом на партийном собрании!… Самая настоящая контрреволюционная агитация…
– Какое счастье, что он вернулся… – вздохнула Настя, имея в виду Николая Арсеньевича. Но подумала она о своем – об Арсении. И о том, когда вернется он. И – вернется ли?!
– Ах, какое счастье, что сдохла эта сволочь, этот Сталин проклятый! – с чувством произнесла старушка. Настя никогда не слыхала от Татьяны Дмитриевны столь крепких выражений. – Иначе и Николенька бы мой погиб, как другие… Ну, а твои родные… Вскоре у Галочки появилась Ирка – то есть твоя, Настя, мама, – Ирина Егоровна… А в сорок восьмом или сорок девятом году Егора Ильича перевели на другую ответственную работу – сначала в край, а потом, вскоре, в Москву… Скучно мне после их отъезда стало…
– А вы уже беременны тогда были? – вдруг спросила Настя.
Татьяна Дмитриевна как-то странно посмотрела на нее.
– Ну да. – проговорила она. – Была беременна Игорьком. Игоречком, царствие ему небесное, папой твоего Арсенечки. Ох, и тяжело, помню, мне с Игоречком было… Отпуск по родам – три месяца. Работу не бросишь – жить на что-то надо, да и не было тогда принято, чтоб не работали… Бабушек-тетушек нет. В яслях Игорек болел. С няньками – тоже болел. Двадцать семь нянек, я посчитала, у него было!… Можешь себе представить, Настя: двадцать семь!…
Желая подбодрить бабулю, девушка сказала с легкой улыбкой:
– Зато Николай Арсеньевич вернулся – а у него здесь уже готовый сын.
Татьяна Дмитриевна снова глянула на нее с непонятным выражением лица. Настя продолжала – имея в виду свои собственные заботы, страхи и переживания:
– Сколько лет Игорьку вашему было, когда отец вернулся? Семь, восемь?
– В школу он уже пошел.
– И как он отца встретил? Не испугался?
– О, нет, признал сразу же! – с воодушевлением воскликнула Татьяна Дмитриевна.
Эти расспросы про сына, ждущего и признающего (или не признающего) отца, что вела сейчас Настя, на самом деле имели больше отношения к ней самой, нежели к судьбе Татьяны Дмитриевны. Ей хотелось представить встречу юного Николеньки – и Арсения. Как это случится? Какими они оба будут, как это произойдет? И когда, черт побери – когда это произойдет?
«Хотя, впрочем, – прервала она себя, – у маленького Николеньки уже есть отец. Хороший ли, плохой – а есть. И Арсений тут совершенно ни при чем».
Однако для Татьяны Дмитриевны разговор о собственном сыне имел еще некий тайный, подспудный смысл – это Настя поняла по огоньку, зажегшемуся в ее глазах. Словно неосторожное слово, признание вот-вот готовы сорваться с ее уст…
Настя решила не торопить ее – если человек в чем-то хочет признаться – все равно признается. Только он должен сделать это обдуманно – чтобы не жалел потом о случайно сорвавшемся слове. И не возненавидел бы того, кому признался.
И Настя увела разговор в сторону:
– А что же исследования Николая Арсеньевича? Его препарат?
Татьяна Дмитриевна, казалось, была рада перевести разговор со своего непутевого сыночка, Игорька, на любимого мужа, которым она очевидно гордилась:
– После того, как Николай вернулся, он не желал даже слышать о своих научных изысканиях. Я несколько раз заводила с ним разговор на эту тему. Николенька отвечал твердо: «Нет, с этим покончено. Раз и навсегда». Николай Арсеньевич пошел работать детским участковым врачом. Как раз имелось место – да и слава богу, что хоть на эту должность его, репрессированного, тогда взяли. Так он и остался на всю жизнь доктором Айболитом… Это Николай Арсеньич сам себя в шутку так называл. И дети-пациенты, и родители очень, очень его любили… Хотя потом, когда Николеньку наконец реабилитировали, ему несколько раз предлагали разные ответственные должности – и в больнице нашей, и даже в горздравотделе. Врач-то он был от бога… И я его уговаривала… Даже упрекала: «Что ж ты, Коленька, ни к чему не стремишься!… Ведь у тебя такие способности!…» А он мне однажды ответил… «Знаешь, – говорит, – какое присловье есть в лагерях? „Не верь, не бойся, не проси“. В ней, – сказал, – в этой поговорке, заключается весь кодекс тамошней жизни. Если будешь ей следовать, – может быть, выживешь. Вот и у меня, – говорит, – на воле есть свой кодекс жизни. Тоже – очень короткая заповедь. Всего три слова: „Не завидуй. Не жди. Не стремись“… И он, мой Николенька, по этой заповеди все тридцать лет после лагеря и прожил… Никуда он не стремился, ничего не ждал и никому не завидовал…
