Отравленная жизнь - Малышева Анна Витальевна (чтение книг TXT) 📗
В прихожей стояла мертвая тишина. Картины, которую она искала, не было.
И тут ей по-настоящему стало страшно. Капкан держал ее крепко, крепче, чем она думала. Она и не подозревала, что даже спустя двадцать лет он защелкнется так легко. "Что мне делать? – Она с безумным видом оглядывала учиненный ею развал. – Если бы они продали пейзаж, все бы обошлось…
Но я, получается, напала на них… Из-за картины!
Из-за клочка ничего не стоящей мазни! Если Иван узнает… Если ему опишут меня… Он сразу поймет, что это была я! Боже мой! Колодец, он первый скажет, что я искала колодец… Нет, я схожу с ума.
Куда он дел картину?!"
Ей послышалось, что в прихожей кто-то пошевелился. Вика выглянула из комнаты. Нет, показалось. Оба лежат неподвижно. Теперь видно, что это мать и сын, – между ними определенное сходство, особенно теперь, когда глаза закрыты, а лица расслаблены. Кольнуло сердце – сперва слабо, потом все грознее, все настойчивей. Вика вытащила из сумки пузырек с лекарством. Она никогда с ним не расставалась. Рука немела, нужно было торопиться. Ложку взять негде, нет под рукой и воды, чтобы развести дигиталис. Ничего, она не промахнется и так. Только бы не глотнуть лишнего. В больших дозах это сильный яд.
Вика зубами открыла пузырек. И тут ей неожиданно стало легче – как будто даже запах лекарства принес облегчение. Да, прошлое возвращалось.
Когда-то Денис не поверил, что она так быстро расправилась с Яной, так ловко избавилась от тела.
Колодец. Картина. Нельзя, чтобы они все рассказали. Нельзя, чтобы узнали, почему этот колодец так важен для нее. Надо вырваться из капкана. Немедленно!
Она тяжело опустилась на колени. Парень лежал с приоткрытым ртом. Вика поднесла пузырек к его губам, наклонила, поддерживая парню подбородок, и влила ему в рот половину содержимого. Несколько капель вылилось, остальное, наверное, пошло в горло. Она увидела, как на его тощей шее слабо дернулся кадык. С женщиной было тяжелее. Вика с трудом открыла ей рот. Вспомнилось, как у щенка, которого они завели перед отъездом в Германию, обнаружились глисты. Нужно было дать лекарство, а он не хотел его пить. Ни в пище, ни в сладостях, ни в чистом виде. Никак. И тогда Роман зажал щенка между коленями, сдавил ему горло, а Вика по каплям влила в открытую пасть лекарство. Зойка чуть не плакала, умоляла не мучить беднягу. Артур помогал держать Джима. Что толку? Все равно пришлось отдать собаку.
Наконец с женщиной тоже было покончено. Пузырек был пуст. Теперь, если бы самой Вике стало плохо, се ничто не спасло бы. Все запасы лекарств остались дома, в нераспакованной сумке с передачками. Она в последний раз оглядела картины. Нет, пейзажа здесь не было. Значит, он все-таки продал его. Или подарил. Кому? Что ей теперь делать? Умрут они или нет? Она посмотрела на неподвижные тела. А может, оба уже мертвы?
Вика быстро прошлась по квартире. Картины не было нигде. Но она уже не знала толком, что именно здесь ищет. У нее было чувство, что она забыла сделать что-то важное. Но что? На кухонном столе в треснувшей рюмке стояла дешевая белая свечка.
Такую только тронь – сразу гнется. Вика взяла спички, зажгла огонек. Посмотрела на узкое трепещущее пламя, перевела взгляд на плиту. Нахмурилась.
Да, это выход. Там была вода, здесь будет огонь. Она отвернула обе конфорки. Вернулась в коридор. И тут поняла, что тела лежат слишком неестественно.
Даже если они сгорят, будет ясно, что люди могли бы выползти на площадку – ведь лежали они у самой двери. Почему же не доползли?
Сперва Вика потащила в комнату женщину, затащила ее на смятую постель. Женщина была очень легкой, худой, кожа да кости. Вике противно было к ней прикасаться. Ей показалось, что женщина слабо застонала, и она в ужасе отпрянула. С парнем было еще меньше хлопот. Теперь она видела, что это еще совсем мальчишка. Она торопилась, в квартире, как ей казалось, начинало пахнуть газом.
«Если все взорвется, пока я тут… Вот будет весело!»
Она вышла на лестницу, прикрыла за собой дверь, тихонько нажала на нее. Щелкнул язычок замка. Сердце опять прихватывало, то слабо, то сильнее, но в общем терпеть было можно. «Натаскалась тяжестей, – думала она, осторожно спускаясь по лестнице, опираясь на перила. Они тихонько скрипели при каждом прикосновении. – Что же я сделала? Не понимаю. И это все? И ради этого я притащилась в Москву?»
Ничего перед собой не различая, она вышла на улицу. В лицо ударил ледяной ветер. На миг ей почудилось, что надо только повернуть за угол – и она окажется у подъезда своего кельнского дома. Нажмет кнопку домофона, ей ответят Зоя или Артур. Она поднимется наверх, войдет в светлую теплую квартирку, тесную и захламленную, и все равно уютную.
Уютнее, чем ее пустая и холодная московская квартира.
Она поймала себя на том, что остановилась. Не далеко же она ушла – подъезд совсем рядом. Скоро рванет. Поднимется столб пламени, закричат спросонья испуганные жильцы. Вика заставила себя передвигать ноги. Она их не чувствовала и все-таки шла, медленно, упорно шла туда, где тянулся оживленный даже в ночное время проспект. Остановилась у обочины, подняла руку. Даже не посмотрела на водителя остановившейся машины, даже не задумалась, что фрау Дитце рассказывала ужасы про криминальную Москву. Что она знает об этом, старая глупая лошадь! Вика села в машину и назвала адрес своей квартиры.
…А дешевая белая свечка, медленно сгибаясь под собственной тяжестью, постреливая и чадя, испускала длинный язык пламени. Скверный фитиль громко трещал, роняя огненные брызги на скатерть.
Вскоре на ткани появилось маленькое тлеющее пятно. Оно расширилось, по краям поднялись оранжевые оборки огня. Через несколько минут кухню наполнил горький синеватый дым. Но соседи почуяли неладное только минут через тридцать, когда в этой выморочной квартире было поздно кого-то спасать…
К утру у нее все-таки случился сердечный приступ. Она приняла лекарство, скорчилась под несколькими одеялами. Ее отчаянно трясло от холода, а может, от озноба. Когда она открывала тяжелые веки, то видела, как в темноте спальни извивается огненная спираль обогревателя. Время от времени в нагревателе что-то резко щелкало – и это был единственный звук, нарушающий тишину. Женщине было так странно думать, что она в Москве, что совсем рядом – за две станции метро отсюда – спят родители. Что где-то неподалеку, в этом же городе – ее сестра. Она не видела родных больше года, но пойти к ним не имеет права. Она в Москве, но ее как будто нет здесь. Это был кошмарный сон – Вике и раньше иногда снилось, что она стала невидимкой и ходит среди знакомых людей, слушает их разговоры, хочет вмешаться, что-то сказать, и даже говорит – но ее никто не слышит, не видит, она – пустое место. Женщина едва дотерпела до утра. В десять часов позвонила в Кельн. Трубку взял муж.
Она хотела сказать, что приедет завтра же, что маме стало лучше… Но вместо этого неожиданно для себя очень толково объяснила, что мамино обследование только начинается и потребует какого-то времени.
Передала приветы детям, попросила их поцеловать и сказала, что чувствует себя хорошо, пусть за нее не волнуются.
"Вчера вечером я сделала ошибку, – подумала Вика, кладя трубку на место. – Но это еще не значит, что нужно все бросить на произвол судьбы.
Картины у Ивана не было. Значит, ее надо искать в другом месте. Чем черт не шутит? Может быть, Клаус сделал ему рекламу и нашлись покупатели на эту мазню? Надо искать пейзаж. Но теперь я буду делать это не торопясь, не высовываясь. А вчера… Вчера я просто защищалась. Ведь та наркоманка была совершенно безумна".
«Я только защищалась» – вот что она говорила себе все эти годы, когда вспоминала о Яне. Ведь та бросилась на нее с ножом. У Вики на бедре так и остался белесый тонкий шрам. Роману она объясняла, что в детстве напоролась на гвоздь в заборе, когда пыталась перелезть через него. С годами шрам сгладился, но, когда она загорала, он становился заметнее. Он никуда не исчезал, как никуда не исчезала сама Яна. Она всегда шла рядом с Викой, сопровождала ее во сне, являлась наяву, в самые спокойные минуты – когда Вика пила кофе, собирала в школу детей, гладила белье. Она настолько привыкла к мыслям об этой девушке, что давно уже не считала их чем-то особенным. Да, это было. Да, от этого никуда не денешься. Что ж… Значит, нужно жить с этой мыслью. От воспоминаний избавиться куда труднее, чем от шрамов.
