Барышня Эльза - Шницлер Артур (бесплатные онлайн книги читаем полные версии .txt) 📗
Вскоре мы снизились и пошли лесной тропинкой, — ты помнишь дорогу на Элизабетхёхе? Внезапно мы очутились высоко в горах, на лужайке. С трех сторон ее глушил высокий лес, а с четвертой замыкала отвесная скала.
Над нами висел купол звездного неба, неестественно высокий и голубой: это был свадебный балдахин.
Ты меня обнял и был очень нежен…
— И ты, надеюсь, тоже? — ввернул Фридолин с чуть заметной недоброй усмешкой.
— Пожалуй, больше, чем ты, — серьезно возразила Альбертина. — Но как тебе объяснить?.. Несмотря на горячность объятий, нежность наша была насыщена печалью и как бы неминуемым предчувствием страдания.
Вдруг сразу сделалось утро. Сверкающий луг пестрел цветами, листва трепетала в крупной росе, и солнечные лучи дрожали на скалистой круче.
Нам обоим предстояло теперь вернуться к людям, в мир. Это был крайний срок возвращения.
Но случилось нечто ужасное: наша одежда куда-то исчезла. Мной овладело безмерное отчаяние, жгучий до самоуничтожения стыд — и дикая злоба на тебя, словно ты один — виновник всего несчастия. Все, что вскипело в душе: отчаяние, стыд, негодование, — по силе и ярости своей было несравнимо с когда-либо пережитым наяву. Ты же, в сознании своей вины, бросился бежать, как был в ту минуту — голым, к людям, — вниз — раздобыть для нас одежду.
Как только ты исчез, на душе у меня стало совсем легко. Я не жалела тебя и о тебе не беспокоилась, а только радовалась тому, что осталась одна. Я блаженно бегала по лугу и пела — на мотив танца, который мы слышали на балу. Голос мой звучал изумительно, и мне хотелось, чтобы меня услышали внизу, в городе.
Я не видела города, но знала его. Он лежал глубоко в котловине и был обнесен высокой стеной. Это был насквозь фантастический город, и я не сумею его описать. Нельзя назвать его восточным, нельзя назвать старонемецким — он был и то и другое; так или иначе, это был давно отживший, безвозвратно канувший город.
Дальше я помню себя лежащей на траве, на солнцепеке, несравненно более красивой, чем на самом деле; покуда я так лежала, из чащи леса вышел ко мне молодой человек в светлом летнем костюме… Как я теперь соображаю, он был похож на датчанина, о котором я тебе вчера рассказывала. Он шел своей дорогой, вежливо мне поклонился, но, не задерживая на мне внимания, прошел к отвесной скале и остановился, внимательно ее разглядывая, словно обдумывал, как на нее взобраться.
В то же мгновение я увидела и тебя: ты суетливо бегал по затонувшему городу от дома к дому, от лавки к лавке, то исчезая под лиственными тоннелями, то пробиваясь причудливым турецким базаром, и закупал прекраснейшие вещи, лучшее из всего, что ты мог найти для меня и для себя: платье, белье, обувь, драгоценности, — и все это ты прятал в маленький саквояж из желтой кожи, в который, как ни странно, все вмещалось.
Ты бежал, и тебя непрерывно преследовала толпа; я не могла ее разглядеть, но только слышала глухой, угрожающий рев.
И вдруг опять появился он — тот самый датчанин, который недавно стоял перед отвесом скалы.
Снова вышел он из лесу прямо ко мне, но я знала, что в короткое время он успел обежать весь мир. Он выглядел иначе, но это был тот же человек. Как и в первый раз, он постоял перед гранитной кручей, потом исчез, потом опять вышел из лесу, снова исчез, еще раз вынырнул из чащи; так повторилось два-три раза, а может быть, и сто раз…
Он был каждый раз новый и все-таки тот же самый. Проходя мимо меня, он здоровался и наконец передо мной остановился, испытующе на меня посмотрел — и я засмеялась таким соблазнительно-призывным смехом, каким не смеялась никогда в жизни. Он протянул ко мне руки, я рванулась бежать, но не смогла — и он опустился рядом со мной на лужайку.
Она умолкла. У Фридолина пересохло в горле, и в редеющем мраке спальни он различил Альбертину, подобно ему укрывшую в ладонях лицо.
— Замечательный сон! — сказал он. — И это все?
Когда она отрицательно покачала головой, он попросил:
— Так рассказывай дальше…
— Не так-то легко, — вздохнула Альбертина. — Словами, в сущности говоря, эти вещи передать невозможно.
Итак, у меня было ощущение, будто я пережила бесчисленные дни и ночи. Пространство и время свернулись, уже не было больше лесной лужайки, упирающейся в скалу, вместо нее появилась широкая, убегающая в бесконечные просторы, пестрые, как цветочный ковер, равнина, расплывшаяся до горизонта.
Я и тот человек уже давно вникли в смысл этого странного ощущения времени. Мы не были больше одни на лугу. Но сколько там было пар, кроме нас, — две, три или тысяча, — видела я их, или нет, и кому я принадлежала — тому, другому или многим, — этого я не могла бы сказать. И подобно тому, как раньше испытанное чувство стыда и отчаяния было несоизмеримо ни с чем когда-либо пережитым наяву, — так и на этот раз окрыленность, свобода и блаженство, изведанные мною во сне, не сравнятся ни с одним из моих душевных опьянений в состоянии бодрствования.
При этом ни на одно мгновение ты не выпадал из поля моего сознания. Да, да, я видела тебя, я видела, как тебя схватили какие-то воины. В их толпу, если не ошибаюсь, замешались монахи, какой-то исполинского роста человек скрутил тебе руки, и я знала, что тебя должны казнить.
Я думала об этом без сострадания и ужаса, я просто знала — издалека.
Тебя привели во двор, что-то вроде внутреннего двора при феодальном замке… Там ты стоял со скрученными на спине руками и совершенно обнаженный. И подобно тому, как я видела тебя, хотя и находилась в другом месте, — ты также видел меня и человека, державшего меня в объятиях, и все остальные пары — весь этот неслыханный разлив наготы, со всех сторон меня обступивший, это дикое половодье, в котором я и спутник, крепко меня сжимавший, были только маленькой, вскипающей волной.
Меж тем как ты стоял на замковом дворе, в высоком готическом окне, раздвинув красные занавески, появилась молодая женщина с диадемой в волосах и в пурпурной мантии. Это была повелительница страны.
Она поглядела на тебя сверху вниз строгим и вопрошающим взглядом. Ты стоял одиноко; другие, сколько их было, держались в стороне, прижавшись к стенам, и до меня доносились полный смутных опасностей ропот и глухая возня.
Тогда княгиня перегнулась в сводчатом окошке. Все стихло, и она подала тебе знак, словно приказывая подняться наверх, и мне было твердо известно, что она тебя помилует. Но ты не заметил ее взгляда или же не хотел заметить.
Внезапно, все еще со скрученными руками, но уже закутанный в черный плащ, ты очутился лицом к лицу с ней, но не в закрытом помещении, а где-то под вольным небом, вроде пространства, где реяли мы.
В руках у нее был пергаментный свиток — твой смертный приговор, в котором значилась твоя вина и причины твоего осуждения. Она спросила тебя — слов я не расслышала, — согласен ли ты стать ее любовником, и, в случае согласия, избавляла тебя от казни. Ты отрицательно покачал головой. Я этому не удивилась, так как было безусловно в порядке вещей и не могло быть иначе, что ты мне останешься верен всегда и везде, наперекор опасности, до конца и навеки.
Тогда княгиня пожала плечами, кивнула в пространство — и внезапно ты очутился в глубоком подвальном помещении, где тебя хлестали бичами, но палачей я не видела.
Кровь стекала с тебя ручьями. Я видела эти ручьи и отдавала себе полный отчет в своей чудовищной жестокости, но нисколько ей не удивлялась.
Дальше — княгиня подошла к тебе. Ее распущенные волосы омывали каскадами нежное тело, диадему она протягивала тебе обеими руками, и теперь я знала, что это та самая девушка, которую ты видел на мостике в купальной будке на датском взморье.
Она не сказала ни слова, но весь смысл ее молчания, весь смысл ее появления в подвале сводился к вопросу — согласен ли ты стать ее супругом и князем страны…
Когда ты снова отверг ее предложение, она внезапно исчезла. Я же тотчас увидела, как для тебя вгоняют в землю крест, но не на дворе замка, а на бесконечной цветочно-ковровой луговине, где я покоилась в объятиях возлюбленного в сонме любящих пар.
