Наследие Евы (СИ) - Рицнер Алекс "Ritsner" (книги онлайн полностью бесплатно TXT) 📗
— Ты что тут, читаешь, что ли? Зачем?
Тим смотрит на Стаха, как ждет. Объяснений, например. Куда пропал.
Стах ковыряет монолитный пол носком оксфорда. И говорит:
— Привет.
Тим опускает взгляд.
Да, так себе у Стаха объяснения, конечно…
Маришка возвращает книгу.
— Ну как ты, котик?
Тим ловит ее в сбитый фокус глаз. Она вдруг расстраивается и гладит его по голове. Тим напрягается и с опаской следит за Стахом.
Нет, сегодня без ревности. Стах не знает, что у них случилось, пока его не было, но… после некоторых его заявлений… И Маришка, похоже, всегда такая. Шумная, навязчивая, тактильная.
Она сидит тихо несколько секунд. Стах не знает, куда себя пристроить и с чего начать. Особенно при ней. А она, не выдержав тишины, на него уставляется и спрашивает:
— Будете мириться?
— Да мы… не ссорились.
Тим не подтверждает.
Стах пробует выяснить:
— Ты в обморок упал? Из-за чего?
Тим не отвечает.
— Колясик сказал, что от голода. Ты не стоишь у врача на учете?..
Тим ковыряет книгу и молчит.
Стах не понимает, какого черта.
— Ты ничего не ешь?
Тим поднимает голову и замораживает взглядом. Задает вопрос в отместку:
— Почему ты не пришел на физику?
Стах цокает.
— Мне факультативы запретили. Ты не ходил — я не сказал. Не успел. Потом замотался и забыл.
— Я хожу…
— Да, — соглашается Стах.
На этой неделе Тим ходит. Можно обводить даты в календаре, праздновать, прыгать до потолка. Только сил нет. И настроение неподходящее. И еще Тим каждой встречной говорит: «Мне не нравятся девушки».
Стах снова раздражается. Наверное, по нему заметно.
— Я не понимаю, — встревает Маришка, — че вы все такие ранимые? Эта педовка тоже вся из себя взъелась: «Ой-ой, как же так, мальчик не мальчик». Как будто от своих предпочтений он себе вагину отрастил. Каждый дрочит, на что хочет. Вас в чужую постель не звали. А то вы сразу нафантазировали и заохали.
Стах смотрит на нее, смотрит на Тима — пришибленного. Разворачивается и уходит. Тим подрывается за ним.
— Арис…
Стах не будет об этом говорить, не станет слушать. Ни с ней, ни от нее. Ни при Тиме. Ни о Тиме. Молодец. Догадалась. Все прояснила. Настоящий сыщик. Флаг ей в руки.
— Арис…
Стучат Маришкины каблуки в библиотеке. Тим догоняет Стаха первым, касается его плеча. Стах дергается в сторону и цедит:
— Больше никому об этом не говори.
Тим застывает. С онемевшим видом, потерянный и расстроенный. Почти такой же, как тогда… с дурацкой розой. Стах стискивает зубы.
Почему он все время должен понимать и ходить в виноватых? Почему Тим ни разу не может войти в его положение? Он вообще представляет, что случится, если узнают в классе, если узнают родители Стаха? Что, если мать скажет отцу: «А ты в курсе, к какому мальчику он сбегал?»
Но раньше, чем Стах предъявляет, Маришка вырывается вперед и влепляет ему звонкую пощечину. Судя по всему, она от себя ожидала меньше остальных: округляет глаза и делает шаг назад.
Софья выходит на шум.
— Что вы устроили в библиотеке?
Подайте ей попкорн: пусть наслаждается.
Стах усмехается и, постояв еще с секунду, держит курс на выход.
Голос Тима звенит, как замороженная сталь:
— Кто тебя просил?
— Котик, ну стой…
III
Звонок. Стах возвращается к кабинету. Чувствует, что ему застилает глаза. Ну только этого не хватало… Подумаешь, девчонка ударила. Подумаешь, влезла. Подумаешь, встала на сторону Тима — и заставила ощутить себя полным дерьмом.
«Кому она нужна? Твоя правда?»
Да, подумаешь. Он может захлебнуться ей, может ей подавиться: Тим — жертва, а он — скотина.
— Арис, пожалуйста…
Тим обгоняет Стаха — и потерянно размыкает губы. Замирает. Просит взглядом. Слова для слабаков. Тим выше этого. Стаху пора учиться — быть частью пантомимы. Он не учится.
Все, хватит. Поговорили.
Стах пытается обойти. Тим удерживает.
— Я был пьяный, Арис…
— Оправдание года.
У Тима опять такой вид, словно он вот-вот расплачется. Ну здорово, зашибись. Выдайте ему «Оскар». За лучшую драматическую роль.
Стах пытается пройти, Тим не пускает.
— Я опоздаю на урок.
— Опоздай… — просит Тим.
Стах усмехается.
— Моим предкам не плевать, бываю я на уроках или нет. Ясно? Я потом получу по шее. И хорошо бы — не из-за тебя.
Стах произносит раньше, чем осознает, куда влез. Тим не ожидал — и всматривается в него рассеянно. Пару секунд — не больше. Затем он отступает.
— Я не это хотел сказать…
Поздно. Тим отходит в сторону. Сцепляет руки, зажимает часы, отворачивается. Он удивительным образом выглядит так, чтобы молча отдавать Стаху ледяной приказ: «Иди».
Стах цокает. Да сука.
— Ты прекрасно знаешь, как меня опекают. Ты можешь прогулять, не пойти, а я — нет. Это все. Не больше, не меньше.
У Стаха дома проблемы. Ему нельзя облажаться и попасть под горячую руку. Но что Тим знает, когда его обидки важнее? Важнее, чем Стах и все, что с ним происходит, — из-за Тима в том числе.
И Тим продолжает-продолжает-продолжает держать оборону, выводить, доводить, изводить молчанием, затягивать удавку на своей и на чужой шее. Если Стах откроет рот — он опять ударится в обвинения, и он опять окажется единственным обвиненным.
Бесит. Бесит, что Тим сносит, терпеливо, тихо. Бесят его громкие, оглушающие, подавляющие мысли — на неизвестном языке.
Занятная позиция. Пусть Стах справляется, как хочет, думает, что хочет. Пусть ругается — один: надрывается в темном бункере, где его никто не слышит. Он может орать и биться головой об эту темноту — без толку. Он все равно останется на скамье подсудимых, он все равно единственный окажется загнанным в клетку.
Стах пихает Тима в стену, хватает за воротник рубашки. Тим поднимает взгляд, смотрит своими невозможными глазами — и молчит. И глаза его — молчат. Нет никакой эмоции — ни в их глубине, ни в черни зрачка. Нет отражения, только дрожащие блики на поверхности.
Тим — это гребаное авангардное искусство среди классических картин: паршивая философская дрянь, понятная лишь избранным. Можно написать про него десять манифестов — и читать, читать, читать, пока не вызубришь наизусть тысячи строк, пока не станешь говорить одними цитатами в любой, сука, в любой непонятной ситуации, но Стах убежден:
эти гадкие цитаты
ни хрена
ему
не объяснят.
Он никогда еще не чувствовал себя так. Идиотом. Единственным в комнате, кто не врубается. Он никогда еще не чувствовал себя так. Безнадежным. Единственным в комнате, кому есть дело.
Он никогда еще не был таким…
Тим осознает раньше, что в этой близости злости меньше, чем всего остального. И Стах понимает только по тому, как опускаются черные ресницы, по тому, как Тим смачивает языком пересохшие губы, по тому, как учащается его дыхание.
Стах поднимает руку с его воротника и сжимает сзади тонкую шею. Тим подчиняется и склоняет голову. Прижимается холодным лбом — к раскаленному. Стах зажмуривается. Сдавливает пальцы, шепчет обреченно:
— Иногда хочу тебя сожрать. Останавливает только то, что я и так тебя не перевариваю.
Тим прыскает.
— Дурак.
Тим не то чтобы обнимает… ну, вернее обнимает, но одной рукой — и не сокращая шага между ними. Путается пальцами в волосах. Заставляет ослабить хватку. Стах ненавидит Тима. И говорит ему:
— Ты бесишь.
Тим отстраняется и проводит ледяной рукой по его щеке, принуждая кожу — пылать. Напоминает:
— Опоздаешь на урок…
— Опоздал.
Тим прикрывает глаза, соглашаясь, и отпускает. Стах его — тоже.
Сдается. Тиму сдается — со всеми потрохами. Обещает:
— Я приду в обед.
Тим кивает. Отводит взгляд — и позволяет выйти из-под гипноза.
Мир резко расширяется, и Стах вспоминает. Он оборачивается на дверь в библиотеку. Маришка, притихшая, выглядывает из-за нее и говорит перед тем, как удрать:
