Метка Лилит - Щербакова Галина Николаевна (полные книги .txt) 📗

Галина ЩЕРБАКОВА

МЕТКА ЛИЛИТ

Здесь и сейчас

Мой приятель как-то сказал мне: мусор нельзя выносить после шести часов вечера. Не к добру!

Бестолковая моя жизнь: в молодости в любое время таскала ведро на улицу в специальную яму, в хрущевские времена пакеты в контейнер забрасывала чуть издали, чтобы попасть, по причине отсутствия правильного, то бишь высокого роста. А уж когда дожила до мусоропровода, распоясалась совсем. Бегала «в него» когда хотела и горя не знала. И вот на? тебе: «Ну кто не знает, что мусор не выносят вечером?» С тех пор у меня бзик – я выношу его только по утрам. Так было и в тот день. Я несла ведро, когда муж ушел на работу.

В коридоре каждую минуту мигала, пищала и гасла испорченная лампа дневного света. Поэтому я и наткнулась на мужчину. Он лежал под батареей – естественно, бомж, пьяница, без вариантов, а тут я – легкая добыча при исчезающем свете. Вопрос только – для чего? Ворваться в квартиру – он видел, как уходил муж. Изнасиловать? Убить?.. Тогда он идиот. А свет, как говорят дети, то потухнет, то погаснет.

– Женщина, не надо меня бояться. Мне бы кружку кипятка, иначе сомкнется горло, – голос у него действительно был не просто хриплый, а как бы сросшийся.

– Щас милицию вызову, – закричала соседка, вышедшая из лифта. – Разносят тут всякое дерьмо, заразу и вонь. – И она быстро шмыгнула в квартиру.

– Можете вынести просто в банке, чтоб не жалко было выбросить.

Какой у меня выбор? Милиция? Вернуться домой и запереться на все замки? Или все-таки вынести кипяток?

Я выбрасываю мусор, опять гаснет свет, и я обхожу его подальше, чужака, испытывая испепеляющий стыд за себя самою. Он ведь не кинулся за мной, не уцепился за халат. Он только чуть приподнялся, не отрывая спину от батареи. И решив, что я с ним справлюсь, на всякий случай я все-таки кладу в карман пшикалку от запаха табака, и выхожу с пол-литровой кружкой кипятка в стареньком полотенце.

Он берет ее дрожащими руками. В это время идиотская лампа снова гаснет. И я считаю, что миссия моя окончена, черт с ней, с кружкой, но опять загорается свет, и я успеваю увидеть его глаза. Серые, как бы протянутые к вискам, когда-то (боже, когда?) я им удивилась, а потом поняла, что это не глаза неправильно поставлены, это так выросли ресницы – стрельчато, как придумали поэты.

Но человека этого я не знаю, и те неправильные добрые серые глаза были так давно, что мне никогда не вспомнить. А может, их и не было вовсе. Просто увидела их в кино и впечатлилась. За мной водится такое свойство – запоминать ненужное.

Как он может так быстро глотать кипяток?

– Еще бы кружку, и я бы выжил, – говорит человек.

Нет! Нет! Я ни за что не возьму в руки эту кружку. Я выхожу к нему с чайником и наливаю, а у него дрожат руки, исполосованные рубцами.

Он пьет медленнее, чем в первый раз. В моменты света я вижу, что он одет не по погоде. У нас нынче плохая, сырая осень, а на ногах у него сандалии на босую ногу.

– Старый мудрый чеченец Вахид, – говорит он мне вдруг, – с которым я провел одну ночь в горах, научил меня лечиться кипятком, снегом, землей и травой. Когда нет ничего другого.

– Я вам дам плащ и кроссовки…

– Не надо, – отвечает он. – Доберусь. Мне в Забабашкино, к другу.

Но я кидаюсь в квартиру. О это вечное проклятое незнание, где что лежит, когда позарез нужно. Я хлопаю дверцами шкафов, тащу мешок с антресолей, но когда выхожу с моими жалкими пожитками, человека уже нет. Стоит кружка, в нее всунуто полотенечко. На стене авторучкой написано: «Спасибо».

Я боюсь заразы, но беру кружку и тряпицу. Они не оставили запаха чужого человека, они пахнут моим домом. Я вынимаю полотенце, и из него выпадает камень – кривой, зазубренный. Я беру его в руки, он теплый от полотенца и как бы дышит. Дома кладу его на подоконник. И снова вижу глаза, которые были в моей жизни сейчас и когда-то. И еще я вспоминаю небритость, которая уже чуть-чуть и бородка. И все это было так близко ко мне, к моему лицу. Я пожилая дама, но, черт возьми, мужчин своих я помню. Но не про них речь. Меня заклинило.

Зато я почему-то ясно вижу старика, который учит лечиться кипятком, снегом, землей и травой. Но его-то я никогда не видела …Вахида. Чушь какая!

Я поила бомжа с войны, и теперь зачем-то знаю имя чеченца Вахида. И знаю, как он выглядит. У него горбатый кавказский нос и булгаковский острый подбородок. И откуда это странное ощущение родства, пришедшее через небритость и удивительные глаза, которые когда-то, когда-то были очень мне близки?

Бред? Все может быть. Вся наша жизнь бред. Пока она жизнь. Как это в Откровении? «Неправедный пусть еще делает неправду; нечистый еще сквернится, праведный да творит правду еще, и святый да освящается еще».

Я беру камень в руки – он горячий, он дышит, и я сжимаю его до боли в ладонях.

Странное, необъяснимое желание вернуться к мусоропроводу – вдруг Николай (откуда я знаю, что он Николай?) вернулся. Конечно, его нет! И снова я чувствую тепло камня, пульсирующее, как сердце. Я разглядываю обломок. Он никакой. Но через него я начинаю ощущать время, как оно проходит сквозь меня, теплым таким ветром. Глупости! Это от туч, которые сегодня низко-низко, но дождя в них нет.

Надо заниматься делом, а не морочить себе голову. И я кладу обломок под подушку. Зачем? Не знаю. «И земля была пожата». Эти слова прозвучали ясно вне меня, но и во мне тоже. Они тоже из Откровения? И уже обычная, без этих своих видений и фантазий, я сказала себе: «Должен же когда-то кончиться этот бардак, если люди уже лечатся кипятком, снегом, землей и травой».

Вахид… Я вижу, как он лежит на земле. Живой, мертвый? Я снова хватаю в руки обломок и жду от него ответа. Но он не отвечает. В постклимактерическом периоде, говорю я камню, случаются наскоки приближающегося маразма. Мне кажется или он на самом деле смеется? И почему-то я знаю, что это смеется Вахид.

Где-то в России…

Главное слово сказал дедушка Вахид. До того пили чай со свежим вареньем из абрикосов, и он смеялся, видя, как растет куча косточек для будущей игры, и побеждал внуков в попадании в цель – фанерку от посылочного ящика – этими косточками. А потом прямо в разгаре игры сказал серьезно и тихо:

– Надо продавать дом и уезжать.

Бабушка Патимат вскрикнула, вскочила и замахнулась на него своей ситцевой косынкой.

Он взял косынку и как-то нежно стал складывать ее во все меньшие и меньшие треугольнички.

Никто не знал, что дед уже написал письмо в Забабашкино, где под Москвой еще с войны жил его старый кунак Саид. Он был Герой Социалистического Труда, и лучшего железнодорожного мастера, может, и во всей стране не было. Он остался под Москвой после ранения, женился на медсестричке, вот ему-то и написал дед недавно письмо. «Прими детей и женщин, у нас тут дело идет к плохому». Он честно перечислил людей. Сноха Лейла, жена старшего сына Салмана, со старшими мальчиками, близнецами по пятнадцать лет, и девочкой Тамарой – на два года моложе. Еще жена меньшего сына украинка Олеся с маленьким Тимурчиком, только-только пошел малыш ножками. Ну и, конечно, его старуха Патимат с ними, куда ж ее девать? Хотя она сопротивляется. «На старости, – говорит, – не расстаются». Сын Саида Ахмет, который служит на Кавказе, берется их сопровождать, так как на дороге стало шумновато, а он как никак командир русской армии. Получалось немало, но речь ведь шла о недолгом времени, пока все перебузится. «После Афгана все устали. Большой войны не будет, – писал Вахид. – Русские изболелись». Ответ пришел телеграммой: «Пусть едут».

Железнодорожник Саид оглядел свой хорошо слаженный двор и, пока суд да дело, привел в порядок дышащую на ладан летнюю, еще послевоенную кухню, в которой начиналась его жизнь с Фатимой. Женщин он, конечно, возьмет в дом, а мальчишкам придется пожить как бы в военных условиях. Он боялся жены: с одной стороны, у нее порок сердца, но норов есть тоже, еще неизвестно, как она на все это посмотрит. Он, конечно, с ней посоветовался, но соврал, что кунак кончает строить свой дом, шум, гам, пыль, а тут маленькое дите, да и девочка Тамара пусть с мальчиками Москву посмотрят. Это дело для культурного развития обязательное.