Парадиз (СИ) - Бергман Сара (читаем книги онлайн бесплатно полностью txt) 📗
— А я сразу понял, — непонятно о чем сказал он. — Сразу. Уж за двадцать-то лет я ее изучил. — Усмехнулся и добавил в стакан Дебольского той же дикой смеси, срывающей сознание. Глядя в глаза, наливая сразу из двух бутылок. Пенной чачей смешивая вонючую водку с кислым душным пивом. Грязная желтая пена поползла вверх, но быстро осела. — Она же пяти минут одна провести не может, — усмехнулся он чему-то своему. — Все к людям жмется. — И с безжалостной силой стиснул в кулаке стакан: — Повеситься боится.
Опрокинул, тяжело заходив кадыком. И с чрезмерной силой уже пьяного, хотя это еще не было заметно, человека ударил толстым стаканным стеклом по столу:
— Я ее знаю, — емко вывел он. — Знаю.
Лёля Зарайская никогда не исчезала с Пашкиного горизонта.
Тогда, после Крыма, когда одуревшие, ошалевшие, опьяненные, они вернулись с моря и Пашка получил свой проворный Сахалин, а Сашка — подарочную радость Питера, она пропала на пару месяцев, стерлась из бытия. Только никто не обратил внимания, лично Пашке было не до того: он все еще ругался с матерью, требовал, закатывал скандалы, нехотя собирая вещи. Очень не хотел уезжать.
Но пришлось. В Москве он был уже не нужен. А отец на Сахалине жил один, в собственной пустой двушке. Вот туда — к отцу на квартиру — Лёлька и позвонила. Сама нашлась, вспомнилась, сама объявилась. И с тех пор уже не терялась. По детской привязчивой привычке продолжала она звонить и писать из далекой своей Самары. Даже когда ему это было не нужно — когда он первое время жил у отца за пазухой, не работал и не учился. Полюбил омаров и любовался холодным черным морем.
Первое время на Сахалине ему жилось хорошо. Вольготно, весело, буйно.
А вот когда не стало отца — веселье как-то резко пропало.
Тот умер быстро, Пашка едва только успел освоиться, обрасти какими-то знакомствами, найти приятелей, запомнить улицы, заиметь любимые местечки. Семь месяцев всего прошло.
Правда, и их хватило, чтобы во всем разочароваться. С наступлением зимы на Сахалине стало холодно, скучно и бедно. То, что это не Москва, Пашка осознал очень быстро. Только обратно домой его мать никак не ждала: взрослый сын от первого неудачного брака очень мешал в новой семье.
Пашке почувствовал себя всеми заброшенным и несчастным. И единственным человеком, который слушал его и понимал, была Лёля — подруга со школы Лёлечка Зарайская, — которая жила теперь в Самаре.
Жила там уже с сентября, но как оказалась, с чего вдруг, у кого вообще — Пашка не знал, да и не спрашивал. Наверное, сама она рассказывала. Но он не запоминал — в тот момент это было не интересно. Точно усвоил только, что жила она там одна — без родителей.
Кажется, работала. Училась в институте — ну тут никто не сомневался, уж Зарайская-то поступила бы в любом случае.
А у Пашки своих проблем был вагон, ему не до ее трудностей. Отец разбился по дурости и пьяни. И что теперь было делать Пашке? Через полгода в армию: работы нет, денег нет, на отмазаться тем более. И вот тогда Лёлька первый раз сделала перевод.
Хотя он и не просил. Или, может, просил, но не всерьез. Или всерьез, но обещал отдать. Сейчас было уже не вспомнить. Главное, она тогда помогла. Неизвестно где взяла, но нашла — прислала. Ведь они же были друзьями.
А потом так и повелось. И совесть его не очень-то грызла. Легко успокаиваясь тем, что Лёльке было проще заработать — ведь там не Сахалин, там легче. И хотя первое время обещал отдать — потом перестал.
Жизнь его все никак не хотела налаживаться. Первая работа сменилась второй, вторая третьей. А через четыре месяца, только чтобы не жениться на той девке, родившей ему первую залетную дочь, Пашка пошел в армию.
— Она мне в армейку писала, — Свиристельский затянулся бычком, держа его двумя пальцами, чтобы скурить до самого фильтра. И тут же поджег от него новую сигарету.
Они еще раз разлили по стаканам, чокнулись, вместе опрокинули и равно потянулись за сигаретами. Пачка Свиристельского почти опустела, и нужно было купить новую.
Дебольский слушал и хорошо понимал эту скупую мутную злость Свиристельского. Почти разделял ее. А Пашка все говорил и говорил и не явно не мог остановиться:
— Бабки слала — в письма засовывала, — сбил длинный столбик. — Ну я когда отслужил — вернулся на Сахалин, деваться больно было некуда. В институт-то не пошел. Короче, болтался. Потом на Лерке женился, — долго белесо выдохнул и, спротивившись, хмыкнул, — дур-рак, — долго раскатив злую саркастическую «р-р».
С Зарайской продолжали созваниваться и тогда. Правда, на свадьбе она не была. Зато когда ему понадобилось купить машину — легко дала в долг. И возвращать не просила, даже не заикалась.
Впервые приехала в гости, когда у того родилась дочь. Прилетела в летний солнечный Сахалин. Благоухая горько-сладкими духами, сверкая искристыми глазами, беленя маревом мелькающей юбки.
Был июнь, и она купалась в море. Дома Лерка после родов, ребенок орет.
А в волнах резвится в брызгах сверкающая Зарайская. Где ее красный купальник мокро прилипает к такой приманчиво плоской груди, обрисовывает замерзшие на ветру остро-торчащие точки сосков. Живот подрагивает от холодных брызг.
И когда в звонком мареве смеха и солнечных брызг, в искристом сиянии света она выбегала из воды, ее ярко-красные трусики, прилипшие к лобку, спустившиеся на животе, мягко утопали в ложбинке между ягодицами — нечаянно втолкнутые бьющими волнами. Обнажали нетронутое загаром тело.
Она звенела смехом, вытирая длинные белоснежные волосы, подставляя ветру острый матовый подбородок, тонкие подрагивающие губы, чуть кривящиеся в разнеженной улыбке. И глаза ее цвета воды теплились искристым журчанием моря.
— При бабках явилась, — выдохнул Пашка длинную струйку дыма. И хмыкнул: — Телефон ей названивал без перерыва: то мужики, то по работе, то мужики по работе. Целый чемодан тряпок привезла — подарков.
И оставила денег — на крестины. Много. Обласкав, осенив жену и ребенка. Тепло, как родному, улыбаясь Пашке.
Куда тратил подачки — не спрашивала. Да он особо и не распинался. Главное, что дружба школьная сохранилась — это очень грело.
А потом в переменчивой Пашкиной жизни получился поворот. Заболела дочь — та, младшая, на рождение которой приезжала на Сахалин Зарайская. И началась мучительная канитель. А надо знать сахалинские больницы.
Месяца на три жизнь превратилась в мучительный водоворот приемов и кабинетов, назначений, анализов, неловких взяток, которые мало в чем помогали и что решали, громкого, надрывного детского крика. И сменяющих друг друга диагнозов, ни один из которых в конечном счете не был верен.
А тут как раз позвонила Зарайская — поздравляла с днем рождения. Слово за слово, она все выслушала. А потом коротко бросила:
— Я все сделаю.
И объявилась на следующий день. Прямо из аэропорта.
Приехала в больницу в дорогом млечно-серебристом плаще, в сапогах на шпильках, в легком платке, прикрывающем волосы в остром холоде зимнего Сахалина. Заламывая руки:
— Паша, ну что? Как?
И толком даже не дослушав, мазнув коротким успокоительным жестом по тревожной руке Пашкиной жены, отправилась к главврачу. До самой ночи, не шевельнувшись, просидела в коридоре, у дверей кабинета. И добилась-таки пяти минут внутри.
Чтобы уже на следующий день, щелкая пальцами, метаться по квартире. Она бегала из угла в угол, стуча босыми пятками. И подолгу разговаривала по телефону за закрытыми дверями. Запираясь, не давая слушать своих разговоров.
Только нервничая, дрожным перебором собирая и собирая волосы, попросила Пашку сбегать — купить торт. И ела его между звонками. Прямо на ходу, не в силах усидеть на месте, вышагивая по комнате и острым плечом прижимая к уху телефон.
Балансируя на пятках, удерживая в другой руке блюдце, она нетерпеливо, между словами собеседника брала в рот приторно-сладкие куски. Рассасывала их, сжимая между языком и небом, и когда говорила, слова ее были приторно-невнятны.
