Мастер и Афродита - Анисимов Андрей Юрьевич (книги без сокращений .TXT) 📗
Темлюков решил иной натуры больше не искать.
– Я напишу с тебя все двенадцать фигур, – обрадовал он Шуру.
«Чтоб ты сдох, собака!» – пронеслось в голове у девушки, но она опять улыбнулась:
– Велика честь. Только в голову не возьму, чего вы такого во мне нашли?
– В тебе есть сила природы. Я тебя вижу как дикую языческую богиню.
– По-вашему, я на первобытную бабу похожа?
– Господи, глупенькая! – рассмеялся Константин Иванович. – Язычество – одна из прекрасных ступеней человеческой истории. Наши предки жили свободно, открыто природе. Языческая религия – это и есть поклонение людей природе. А что еще на свете заслуживает поклонения?! Они не знали яда власти и денег. Они не ханжили, не скрывали любовь, не стеснялись своего тела. Я потому и задумал эту фреску, чтобы закрепощенным, слепым от предрассудков, злобы и зависти сельским людям напомнить, какими они были.
"Трепись, трепись, – слушала Шура с натянутой улыбкой. – Вот погоди, приберу тебя к рукам, сам будешь возиться со своими язычниками. Держи карман, стану я перед тобой часами поясницу ломать!
Я на тебе, старый черт, отыграюсь!"
С тяжестью физического труда натурщицы Шура еще могла смириться, но спокойное и ровное отношение к ней художника Шуру беспокоило не на шутку.
Темлюков обращался с девушкой ласково, заботливо, но по-дружески. Никаких проявлений мужского волнения Шура не замечала. "Может, он каменный?!
Или члена у него нет? Говорят" в городах полно импотентов. А если отлюбил свое и теперь только кисточкой махать может? Тогда я влипла! Сколько сил угрохала. Мало того, что две толщенные книжки осилила, а теперь сколько мудреных слов заучила – «ракурс», «композиция», «рефлекс», «лесировка»… Голова кругом идет".
По совхозу потихоньку поползли слухи. Слишком много времени Шурка одна проводит с художником.
Разговоры, когда Шурка проходила мимо, смолкали. Девушка понимала, что говорили о ней, и шла, гордо подняв голову. Слухи Шуру не беспокоили. Придет время, и они пригодятся.
Николай Лукьянович услыхал об этом впервые от своего шофера. Васька рулил в райцентр и как бы между делом сказал хозяину:
– Поговаривают, Николай Лукьянович, что у нашей Шурки с москвичом шуры-муры.
– Кто ж, поговаривает? – заинтересовался Клыков.
– Да я от многих слыхал. А чего удивительного?
Художник – мужик не очень старый. Живет один.
Ему без бабы нельзя. Уж, поди, две недели живет.
Столько времени без бабы мужику несподручно.
– Это для тебя две недели без бабы несподручно, – рассмеялся Николай Лукьянович. – Ты, по моему разумению, и дня без бабы прожить не можешь.
– Ну это вы зря, Николай Лукьянович. Сколько мы раз в командировки с вами ездили, я что? Хоть слово сказал?
– Ясное дело, я твоих баб в командировки брать не намерен. Это ты по службе несколько дней продержаться можешь.
Васька обиженно засопел и разговор решил прекратить. Разговор этот мог для Васьки кончиться плохо. Васька помнил, что Валька в сельпо для хозяина не тайна. Некоторое время ехали молча. Потом Клыков сказал, как бы сам себе:
– Вообще-то они люди свободные, да-с… – и опять замолчал.
Клыков завел привычку после работы заходить в клуб. Он видел картоны, нарисованные с Шуры. Видел, как Темлюков увлечен своим делом, поэтому, чтобы не отвлекать, долгих разговоров не вел. Однажды зашел с женой. Надя испекла для Константина Ивановича пирожки с капустой, сильно полюбившиеся художнику. Шура, давно взявшая на себя заботу о нехитром мужицком хозяйстве Темлюкова – стирке рубашек, готовке еды и уборке вокруг спального спортивного мата, – увидав, как жена директора вручает художнику гостинец, сказала, поджав губы: "Надежда Николаевна, вы зря беспокоитесь. Я не безрукая.
Уж Константин Иванович у нас голодным не останутся". Клыков, слышавший этот разговор, сейчас в машине вспомнил ревнивую интонацию Шуры. Это воспоминание и заставило его высказать замечание о том, что Шура и художник люди свободные.
Константин Иванович и сам не замечал, как Шура становится человеком совершенно необходимым. Она не только готовила и стирала, но научилась после работы завинчивать тюбики с краской. Класть мелки и уголь в свои коробки. Научилась отличать ненужные куски картона от рабочих набросков. Константин Иванович воспринимал это как должное, поскольку бытовых подробностей в жизни не замечал. И Шура решила провести опыт.
– У меня папаня захворал. Меня три дня не будет.
– Шура! Как же так? Мне завтра надо рисовать твою спину с поворотом. У меня правая дева с венком еще не решена. Тоже надо поискать. Ты меня убиваешь! – Темлюков был обижен как ребенок.
– Ничего, придется обойтись. Я и так две недели без выходных. Не умирать же теперь папане.
Никакой болезни у Шуркиного папаши в тот день не случилось. Он даже не напивался уже больше недели. Сестра Лариса с домашним хозяйством кое-как справлялась. Шура решила взять тайм-аут, чтобы Темлюков осознал, как ему без нее, без Шуры, живется.
В этот вечер Темлюков лег спать в раздражении.
Вокруг спального места валялись картоны, карандаши, фломастеры. Без натуры работа не шла. Греть самому себе чайник не хотелось. Пожевав всухомятку, художник улегся спать. Темлюков злился: «Еще два дня собаке под хвост». И беспорядок раздражал. Темлюков умел создать вокруг себя за один день такой хаос, на который другому требовалось не меньше недели. Художник любил порядок, но никогда сам не убирался. В мастерской на Масловке всегда кто-нибудь это брал на себя. Если не было учеников и поклонниц, приходила дочка. Темлюков любил бывать с ней вдвоем. Лена училась на искусствоведа в МГУ, и он с удовольствием беседовал с ней о тонких профессиональных вещах. Показывал эскизы, слушал ее оценки.
«Может, вызвать дочуру, – подумал Темлюков. – Нет, Шура прекрасно справляется. Какая Шура замечательная натурщица. А как заботлива. Да, он черствый дурак. Девушка ему ничем не обязана, а он на ее внимание чем ответил? Надо быть добрее к людям».
Темлюков не мог уснуть. Он встал, зажег свечу и стал рисовать цветными мелками Шуру по памяти. Шура на холсте получалась такая, как он ее увидел в первый вечер. Шура, примерившая его сарафан. Вот она стоит с гордым вызовом в зеленом взгляде. Сейчас бросит ему сарафан в лицо и убежит.
Наутро художник отправился в правление. У Николая Лукьяновича была делегация из братской Болгарии. Председатель болгарского колхоза Цонев с агрономом и зоотехником приехали делиться опытом.
Пришлось ждать. Гости приехали надолго, и Темлюков уже хотел уходить. Николай Лукьянович заметил художника и вышел к нему в приемную.
– Что-нибудь случилось, Константин Иванович?
У меня есть для вас минутка.
– У моей помощницы заболел отец. А мне без нее очень трудно работать. Нельзя ли кого послать туда к отцу. Уж простите, что отрываю.
– Гришка Топрыгин болен? – удивился Клыков. – Не знал. По-моему, он тут зарплату получает.
Вы узнайте у бухгалтерши Большаковой. Если вправду болен, что-нибудь придумаем.
Константин Иванович разыскал Большакову.
В день зарплаты вокруг нее толпились работники совхоза. Григорий Топрыгин, по ее словам, полчаса назад деньги получил и на вид был в добром здравии.
Темлюков вернулся к себе в клуб расстроенный.
"Как же так? Выходит, девчонка врет. Зачем бы это?
Возможно, у нее есть другая серьезная причина, о которой говорить не хочет. Ах я старый дурак! Скорее всего, у нее парень. Конечно, девушка у меня безвылазно с утра и до позднего вечера. Старый осел. Все так просто…"
Константин Иванович хоть и объяснил себе поступок девушки, но радости от такого объяснения не получил. Мысль о том, что Шура проводит время с другим мужчиной, почему-то для Темлюкова была неприятна. Художник пытался рисовать фигуру Шуры по памяти в разных позах. Рисунки получались неживые. Схематичные, деревянные фигуры, похожие одна на другую. Художник расстроился и решил пойти гулять.
