Как вам живется в Париже - Кандала Тамара Ивановна (читаем книги онлайн бесплатно TXT) 📗
Или же меня подспудно подталкивало тщеславное желание реализоваться сразу в нескольких измерениях? Когда тебя могут не только прочесть, а одновременно сыграть, увидеть и услышать. К тому же, каждый раз по-разному. И ты сам можешь быть этому непосредственным свидетелем, то есть наблюдать за смотрящими — чувство для автора ни с чем не сравнимое. Недаром Набоков говорил, что высшая мечта автора — превратить читателя в зрителя. Драматургу это подвластно и мне повезёт впоследствии это пережить.
Но тогда до этого было ещё далеко, и я складывала написанное в ящик бюро без всяких надежд.
Ксения, у которой с театром были свои сложные отношения, пыталась наставить меня на путь истинный. «Ну что ты мучаешься с этими своими «пиесами»? Драматолог несчастный! Тебя к этому пирогу всё равно никогда не подпустят. Там только свои. И те между собой грызутся. Что здесь, что в России. Напиши что-нибудь в прозе. Напечататься гораздо проще. Сейчас кого только не печатают, — давала она мне дельные советы. — Сочини какой-нибудь любовно-эротический опус на фоне русской тусовки в Париже, только обязательно с узнаваемыми персонажами — у тебя это с руками оторвут. И там и здесь. Поверь мне».
Я верила. Но не умела. При всём желании.
Арсений, которому одному из немногих, я давала читать свои сочинения, сказал мне перед своим отъездом в Америку: «Не слушай никого. Делай только то, что тебе интересно. Тем более, что ты не вынуждена этим кормиться. Когда-нибудь это выстрелит. А если нет, тем хуже для них».
И ещё он меня просил «присматривать» за матерью. У Ксении в этот момент начался бурный роман и она могла наделать глупостей.
Примерно дважды в год Арсений приезжал домой, и я припадала к нему, как к источнику. Мне так не хватало настоящего общения в этой, ещё чужой для меня, стране. Он рассказывал мне про Америку, в которой я никогда не бывала.
— Это страна взрослых детей, — говорил он, — а Нью-Йорк — самая большая площадка для всевозможных игр. И если допустить, что мир, Вселенная — это огромная бесконечная Игра, а Создатель — это тот, кто сдаёт карты, тасуя идеи, религии, разум, свет и тьму, то Америка это самая интересная страна, а Нью-Йорк — самый азартный город на свете. Там правят те же законы, что и везде, те же модели человеческого поведения, и они так же вульгарны и примитивны, но там больше возможностей для игр всякого рода.
— Ты думаешь остаться там после учёбы?
— Понятия не имею. Пока мне там интересно.
Он учился там сразу на двух отделениях — астрофизики (занимаюсь поиском шифров в космосе, говорил он) и философии (чтобы научиться плевать в вечность с чистой совестью).
— Ты знаешь, например, что по некоторым подсчётам средняя продолжительность человеческой жизни равна одиннадцати секундам? Понимаешь? А сколько всего человек успевает за это время! Особенно в нашем веке. А в Америке можно успеть в несколько раз больше.
— Да, — сказала я, — особенно глупостей! Попробуй-ка прожить эти одиннадцать секунд так, «чтобы не было потом мучительно больно»!
Но в следующий свой приезд он пел уже другую песню.
— Шошенька, — вопрошал он меня ласково-язвительно, — ну вот как ты, писатель, то есть предположительно знаток человеческих душ, живёшь, радуешься чему-то, и я не вижу отчаяния в твоих глазах.
— Отчаяния?
— Но ты же не можешь не понимать, как бессмысленна и скучна жизнь, как безнадёжен человек и как беспомощны все попытки сделать его лучше.
— И что ты в связи с этим предлагаешь? Ты знаешь выход?
— Есть только два выхода, которые выходами совершенно не являются.
— А именно?
— Ну, первый, это уйти в буддийские монахи и уехать куда-нибудь на Бирманские острова, подальше от цивилизации.
— Не годится. Для этого надо родиться в этой культуре. Иметь там корни. Иначе это будет выглядеть как модная тусовка для скучающего балбеса или «интересничание». Говорю это тебе как драматолог. Банальный ход.
— Права. Именно поэтому я склоняюсь ко второму — разбогатеть до немыслимых пределов и позволить себе всяческие безобразия.
— Безобразия?
— Я имею в виду то, что называют излишествами, без которых якобы невозможно обойтись. И которые якобы скрашивают существование. Переделывать этот мир бессмысленно по определению — только не участвовать, отгородиться. А на то чтобы отгородиться, нужны средства. Придётся эти средства заработать. А там, глядишь, и втянусь, переживу бунтарский возраст, гормоны прекратят броуновское движение, попривыкну. А привычка — это единственный способ выжить, а иногда, и победить. Сначала привыкаешь к себе. А потом и ко всему окружающему.
— И как ты, интересно, собираешься это сделать? Разбогатеть? По российским схемам? Украсть то, что плохо лежит? Так для этого надо оказаться рядом с тем местом, где это лежит.
— Ну, почему же, сразу украсть. Есть ведь и цивилизованные пути обогащения. Я как раз этому и учусь.
— Неужели этому обучают философов?
— Я поменял философское отделение на экономическое.
— А астрофизическое на менеджерское?
— Нет, астрофизическое оставил. Там есть чему учиться. В отличии от философского. Сколько веков существует эта наука и не ответила ни на один из самой же заданных вопросов.
— Но она учит задавать вопросы.
— Это я прекрасно могу делать и без неё.
— И ты можешь их сформулировать? Мне, например, даже это очень сложно.
— Могу. Правда, мои вопросы очень личные. Ну вот, например, если Бог существует и если правильно в него верить, то почему он мне не покажется? Почему он меня мучает своим отсутствием в пределах досягаемости, хотя бы умственной? Почему я должен верить посредникам — философам или церкви? Для меня вера в Бога — это попытка объяснить то, чего мы не можем понять до конца, а именно — сознание, мироздание, жизнь — тем, что мы понимаем ещё меньше, а именно Богом. Религия ведь ничего не объясняет, а если объясняет, то только «необъяснимым».
Я помолчала, переваривая. На самом деле, я тоже часто думала о том, что если Бог существует и нас создал «по своему образу и подобию», почему он не дал нам чуть больше разума, чтобы Его понять? Но думать мне об этом было трудно, а уж тем более, говорить. Я решила сменить тему.
— Но ты бы мог посвятить себя не только собственному обогащению, а, например, науке, прогрессу… Если уж ты такой умный.
— Мог бы, — сказал он очень серьёзно, — но, во-первых, чтобы стать учёным, одних знаний мало, нужно иметь определенный характер. А, во-вторых, там всё то же самое. Борьба человеческих тщеславий, дураки сидят на месте умных, а слава и деньги достаются совсем не тем, кто их заслужил. Учёный ещё не значит честный — честна математика, а не математик. Так что я уж лучше буду работать на себя, а не на человечество, а там, может, последнему и перепадёт кое-что. Тем более, когда все, и ты в том числе, говорят о прогрессе, то имеют в виду исключительно науку и технику, о душе же каждый должен позаботиться сам.
— Но можно же быть богатым и заниматься наукой, ни от кого не завися. Можно даже пользоваться при этом всеми излишествами и всё-таки делать что-то для пользы людей, — пыталась я вступиться за человечество.
— Ну, да, — сказал он и подмигнул, — и ещё бутерброд с маслом…
Вот так мы с ним беседовали.
На следующий год на каникулы он не приехал. Было некуда. Ксения официально подала на развод. Оскар благородно ушёл из своей собственной квартиры (временно, разумеется), и туда немедленно вселился кузнечик Клод, со всем своим сложным гардеробом от японских дизайнеров и немыслимым количеством обуви. «Так мы будем экономить на плате за мою квартиру и путешествовать», — заявил он Ксении. Она была согласна на всё. Всё, что исходило из его уст, воспринималось как истина в последней инстанции.
В результате Арсению не осталось места в «родительском доме».
2
Никто не знал, откуда он появился, этот обаяшка — растиньяк. Он возник на ее небосклоне, как комета. Он обожал её с такой страстью, боготворил так неистово и громогласно, желал так беспредельно, что все, кому вольно или невольно приходилось быть этому свидетелем, испытывали неловкость. Он потребовал, чтобы она полностью и безраздельно принадлежала только ему. И, значит, развод.
