Глубже (ЛП) - Йорк Робин (прочитать книгу txt, fb2) 📗

— Не хочу вставать между тобой и твоей подругой.

— Ты знаешь, что я заставляю тебя уйти, потому что ты говоришь такие вещи, как «подруга», да?

— Нет, это потому, что у тебя серьезные проблемы с личной жизнью. Ты можешь быть серийным убийцей, и никто об этом не узнает. Или, например, тайным стриптизером.

— Как будто у меня есть время на другую работу.

— Это правда. Тебе придется перестать спать. Но это может стоить того, чтобы цыпочки пихали тебе деньги в трусы.

— Они делают это в любом случае, когда я иду танцевать.

— Да ну? — лицо Кришны загорелось. — У тебя есть танцевальные приемы?

Я не танцую. Если мне нужно напиться, я делаю это в баре в городе, где нет танцпола.

Если мне нужно переспать, я нахожу кого-нибудь, кто не учится в колледже, веду ее домой, делаю ее счастливой и ухожу. Городские женщины ничего от меня не ждут.

— Нет, — говорю я. — Мне не нужны приемы. У меня узкие штаны и слоновий член.

Кришна смеется.

— Ты ведь не за рулем, да?

— Я пошел пешком. Могу постучать в ее окно, если хочешь. Послать ее в твою сторону.

— Спасибо, но нет, — я поворачиваю его в другую сторону, указывая на квартиру. Это всего два квартала, и я никогда не слышал, чтобы кого-то ограбили в Патнеме.

— Не забудьте мой кекс, — говорит он, поворачивая за угол.

Когда Кришна уходит, на кухне становится так тихо, что кажется, будто там звучит эхо. Это моя любимая часть вечера, то, что происходит потом — когда я вываливаю раскатанное тесто, взвешиваю его на буханки, формирую их, наполняю сковороды и разжигаю печи. Это акт творения и я — Бог хлеба.

Я смотрю на часы и отмеряю минуты. Десять.

Десять минут, как минимум, прежде чем я пойду смотреть в окно.

Может быть, она уйдет и мне не придется этого делать.

Я могу управлять этим крошечным миром, возиться с температурой и временем приготовления, сколько муки и сколько жидкости, сколько минут в духовке. Это как дергать за рычаги. Вверх или вниз. Больше или меньше. Просто.

Я бы хотел, чтобы Кэролайн позволила мне это делать — пусть я буду Богом хлеба и оставит меня в покое. Но она где-то там, портит мое царство, и я боюсь, как бы мне не захотелось пойти и поговорить с ней.

Я думаю о Фрэнки. О деньгах, которые я отправил маме сегодня днем.

Я обещаю себе не подходить к двери в течение пятнадцати минут.

К черту, двадцать.

Я не пойду и через двадцать.

Я не могу поддаться этому, потому что самое ужасное в Кэролайн то, что я никогда ничего ей не обещал, но она все равно здесь. Как будто она знает.

Она не знает. Она не может знать, что, когда я даю обещание, я его выполняю.

Или что я боюсь, что, если я начну обещать ей что-то, я никогда не смогу бросить.

— Хочешь зайти внутрь?

Это все, что нужно. Когда она отвечает:

— Да, конечно, — я поворачиваюсь и иду обратно, а она закрывает машину и следует за мной.

Я включаю свой iPod и начинаю работать. Мне нравится, когда музыка играет в эту часть ночи — включи я ее раньше и миксеры будут слишком громкими, чтобы услышать ее. Пока я мою руки, Кэролайн бродит вокруг, медленно обходя комнату. В отличие от Кришны, она ничего не трогает.

Я повязываю фартук поверх джинсов и возвращаюсь к тому, что делал.

— Боб готовит сладости, — говорю я ей. — Я просто ставлю их в духовку в конце своей смены. Не уверен, что ты хочешь ждать так долго.

Как будто она пришла за печеньем, а не потому, что... хрен его знает. Я избил ее бывшего, она появилась в библиотеке, я наехал на нее, и она сказала мне, что не хочет иметь со мной ничего общего. Потом она начала преследовать меня на работе.

Что я должен думать?

Она пожимает плечами.

Я сбрасываю кусок хлеба с весов на посыпанную мукой поверхность стола.

— Ну, как дела?

Кэролайн опирается бедром о край стола, на самом дальнем конце.

— Отлично.

Прекрасно.

Все говорят, что у них все хорошо. Это чушь.

Не то чтобы каждый мой разговор дома был глубоким и содержательным, но я никогда не тратил столько времени на вежливость, как в Айове.

Кэролайн одета в спортивные штаны, шлепанцы и толстовку, в которой можно уместить семерых. Ее лак на ногтях облупился, а волосы собраны в один из этих ленивых полухвостов, как будто она начала их укладывать, но руки устали, и ей пришлось бросить работу, не закончив ее.

Есть девушки, которые постоянно одеваются так, как одета Кэролайн, но она не из их числа. В первый день занятий по истории она надела джинсы и ярко-синий свитер, хотя на улице было 32 градуса. Она положила ручку и маркер перпендикулярно своей папке, учебник и конспект лежали перед ней.

В ней есть что-то такое, что заставляет собраться, даже когда она просто одета в джинсы и рубашку. Не то, как она выглядит, я имею в виду. Что-то внутри нее. Как будто она все понимает, знает, чего хочет, знает, что заслуживает получить это.

Я до сих пор вижу ее лицо, когда она сунула нос в мою машину, проверила все мои вещи, спросила меня:

— Ты не боишься ботулизма?

В последнее время — она совсем не та. Она не в порядке. Больше не в порядке.

И я не могу этого допустить.

— Почему все врут, когда их об этом спрашиваешь?

— Что, какие все?

— Ты говоришь, например, привет, как дела? А все отвечают — отлично. Их волосы могут гореть, а они все равно скажут — отлично. Никто никогда не говорит, например, ты выглядишь дерьмово или у меня не хватает денег, чтобы заплатить за квартиру, или я только что взял рецепт на очень плохой случай геморроя.

— Люди не любят говорить о геморрое. Это заставляет их чувствовать себя неловко.

— Но кто решил, что быть неудобным — это конец света? Вот что я хочу знать.

Она снова пожимает плечами.

— Я думаю, это должно быть, как смазка для общества.

— Смазка?

— Смазка.

Я хмуро смотрю на нее и бросаю буханки на прилавок. Он наполняется. Мне приходится бросать их в ее сторону. Этот приземляется с небольшим пухом муки, который пачкает ее черные штаны, но она не смахивает муку.

Я знаю, что такое смазка. Я просто не понимаю, зачем она нам нужна.

Она не понадобилась нам в библиотеке, когда у меня так трахнуло в голову от удара Нейта, что я забыл, что должен был пытаться быть вежливым.

Мне было приятно ударить этого придурка.

Было чертовски приятно прижать ее спиной к стеллажам, почувствовать ее запах, прижать ногу между ее ног, ощутить ее вкус на языке.

— Это то, что говорит мой отец, — говорит она мне. — Быть вежливым — это форма социальной смазки.

— Я полагал, что это выпивка.

— Что именно?

— Я думал, что выпивка — это для социальной смазки.

Она слегка улыбается.

— И это тоже.

— Не уверен, что нам с тобой нужна смазка.

Это вызывает обиженный взгляд Кэролайн. Эти большие карие глаза сузились до щелок.

Хотел бы я посмотреть, как она будет смотреть на меня, когда я проведу языком между ее ног.

И это совсем не то, о чем я должен думать.

Но невозможно перестать думать о трении и смазке, о языках, пальцах и ртах, когда она так краснеет. Когда я знаю, что возбуждаю ее. Однажды она так покраснела, когда я вернулся в свою комнату из душа в полотенце. Она смотрела и смотрела на меня с покрасневшей шеей и огромными глазами.

У меня стояк был неделю.

— Почему ты пришла сегодня вечером?

— Ты меня попросил зайти.

— До этого. Почему ты постоянно ездишь сюда, паркуешься у входа? Что тебе нужно?

Я бросаю последний кусок теста на стол, и он скользит по мучной поверхности, останавливаясь прямо перед ней.

— Я ничего не хочу.

— Я тебе не верю.

Она смотрит на меня, ноздри раздуваются, подбородок поднят. Начинает злиться, что я давлю.

Хорошо. Пусть злится. Когда она злится, она говорит.

— Как дела, Кэролайн?

На этот раз я нажимаю словами так, как я могу нажать на тесто для хлеба, сильно надавливая ладонью. Я хочу получить настоящий ответ, потому что сейчас середина ночи и мы можем лгать друг другу днем, в кампусе, в библиотеке.