Дети гламура - Кочелаева Наталия Александровна (библиотека электронных книг .txt) 📗
И вот надо же было так случиться! Неловко запутался рукой в рукаве — торопился раздеться, чтобы зверски вломиться к любимой женщине в душ, где она расслабленно нежилась под горячими струями — и что-то зашуршало в верхнем внутреннем кармане. А когда достал и раскрыл тонкий, как луковая шелуха, и такой же золотисто-желтый конверт — не смог сдержать изумленного вскрика.
С фотографии смотрела Жаклин, смотрела своими кроткими и лукавыми глазами, и воскрешался, медленно и мучительно срастался, будто поднимаясь к зыбкой поверхности, этот полузабытый, бледный образ, ушедший когда-то на самое дно памяти. Сначала Кирилл изо всех сил старался забыть ту девушку, убегал закоулками сна от ее ночного упрекающего призрака, а потом и впрямь забыл, словно никогда и не помнил. Но не до конца, оказывается, потому что вспомнил сразу все…
— Все жду, когда газетная передовица начнется словами: «В наше веселое время», — шутил отец Кирилла, журналист-международник, Владлен Стеблев. Теперь он мог позволить себе шутить, не то что в иные времена.
Когда-то он, уважаемый специалист в области политологии, опытный, прожженный аналитик и знаток всевозможных оттенков политической палитры западного мира, имел во Франции весьма широкий круг определенных знакомств и связей. Он лично знал многих влиятельных политиков, был вхож в такие дома, куда простые смертные не допускаются даже на католическое Рождество. Причем Владлен Стеблев никогда не довольствовался парадной стороной дела, осторожно собирая информацию о тайных, черных входах и выходах. В последнем ему помогали вездесущие газетчики, местные репортеры, могучие акулы и мелкие, но не менее зубастые пираньи пера, с коими он тоже поддерживал тесные контакты.
В конце концов обладание закрытой информацией и легкая вхожесть в разнополюсные политические сферы сыграли со Стеблевым вот уж и впрямь злую шутку. В одном из воскресных выпусков газеты «Юманите» («Юманите-диманш») он опубликовал большую статью по истории Компартии Франции. Но только без унылой хронологической последовательности — раскованно, занимательно, с множеством любопытных примеров. Уже передавая материал в редакцию, прежде, конечно, согласовав его с Москвой, Стеблев, по своему обыкновению, решил включить в него еще несколько эпизодов, желая придать работе большую фактурность. И в частности, позволил себе слишком остроумное замечание в адрес левых сил Франции.
Осторожность подвела Стеблева-старшего в первый и последний раз, красное словцо ему дорогого стоило. Противники коммунистов завопили в прессе о «руке Москвы». Бывшие французские друзья немедленно отстранились от русского журналиста, публично хлопнув перед ним створками своих политических раковин. Отголоски скандала очень быстро докатились до Москвы, Владлен Петрович был немедленно отозван на родину, где ему в жесткой форме напомнили некоторые прописные истины. Казалось, дорога в Париж была навсегда заказана для отца Кирилла. Но близилась, надвигалась, дышала уже в спину старого политического уклада новая реальность, новая идеология, новая сила.
Его давний выпад против Коммунистической партии Франции, имевшей во все времена наибольшее влияние в стране, не был забыт. Говорят, Бог любит терпеливых и вознаграждает их. Триумфальное возвращение Владлена Стеблева во Францию было омрачено смертью его жены Анны, матери Кирилла. Они поженились в юности, их брак был счастливым. Кирилл — поздний ребенок, их единственный сын, — почти не помнил мать здоровой. Последние десять лет она серьезно недомогала. Врачи не сразу смогли поставить диагноз, речь шла о малоизученном заболевании крови.
— И жить не живу, и умереть не могу, — печально говорила Анна Ивановна мужу. — Ну да грех жаловаться…
Примиренная со своей болезнью, она тихо угасла на руках у Владлена Петровича.
— Мама хотела, чтобы ты уехал со мной, — прямо сказал отец сыну после похорон.
Кирилл кивнул. Он вообще редко перечил отцу. «Исторически», как сказал бы Владлен Петрович, между ним и сыном установились отношения «доверия и благожелательности», словно на дипломатических переговорах. Мать уже несколько лет болела, а отец всегда был занят работой, или хлопотал о лекарствах, или просто садился в кресло, и тогда казалось, что он куда-то летит, забыв обо всем, что его окружает, мысли его были далеко-далеко.
Нет, Владлен Стеблев любил своего сына, втайне гордился им, радовался, что Кирилл талантлив: «Моя кровь!» Однако радости своей никогда не показывал — выдержка фирменная, стеблевская, особый замес! А будущий Малевич уже в ту пору начинал рисовать свой черный квадрат.
Молодой художник смотрел на мир сквозь призму цвета и формы, еще не понимая, почему его так завораживают изгибы старинной лампы в отцовском кабинете, неправильная округлость громадного южного яблока, цветовые балаганы весны за окном. Сначала, по совету наставников, он больше осваивал карандашную технику, его рука становилась увереннее и тверже, движения — экономнее до скупости. Мать тогда часто просила набросать для нее что-нибудь легкое, веселое, «что помогает», и сын, достав несколько листов из планшета, действительно набрасывал на белое поле бумаги с помощью особо мягкого карандаша сетку переплетающихся линий. Линии постепенно превращались в контуры, разбегались и сходились, подобно рельсам небесной железной дороги.
Отец, бывало, заходил к ним с мамой, нетерпеливо заглядывал в рисунок, хотя знал, что этого делать не полагается, и почти всегда недоумевал: «Ничего не понять! Тут вот дерево будет? Как из таких каракулей что-то в конце концов получается?!» И получалось. Дерево с причудливым рельефом коры, по-детски растопыренные ладошки садовых ромашек — солнцелюбивого поповника, и великолепный речной натюрморт: круглый, как поднос, карась лежит, красуясь лучом спинного плавника, на огромном листе кувшинки…
Потом ему предстояло освоить вечно сырую акварель и капризную гуашь, включая и самую для него сложную технику — работу с белилами. И лишь через годы он овладел техникой рисования тушью и постиг древнюю душу другого рисовального материала, называемого коротким словечком «бистр», а еще через некоторое время прочувствовав сущность тона, оттенков, значение интенсивности мазка и колорита в целом, наконец приблизился к истинному пониманию живописи — важен не столько цвет, сколько эффект освещения на полотне. Искусство освещения ему было суждено постигать уже в Париже… Знающая о своем недуге, о непостижимом, неуловимом, неизлечимом пороке крови, Анна Ивановна твердила об этом непрестанно, до тех пор пока в состоянии была разговаривать. Тут была боязнь за молодого, инфантильного, талантливого, избалованного сына, который, останься один, мог поддаться дурному влиянию, жениться бог знает на ком, попасть в лапы мошенников; тут был и страх перед развалом семьи, который неотвратимо должен был наступить после ее смерти; тут было и суеверное желание сплотить, объединить сына и отца, словно их общность поможет астральной сути покойницы подольше оставаться рядом с ними… Как бы то ни было, Кирилл обещал поехать с отцом. В конце концов, почему бы и нет? Его ждала учеба в престижной Академии искусств, новые друзья, пронзительная романтика парижских встреч…
Самостоятельности отец давал Кириллу хоть отбавляй — считал, что если он оплачивает учебу сына и дает ему деньги на карманные расходы, то целиком и полностью выполняет свой родительский долг перед ним. Да и, кроме того, странно было бы такому занятому человеку брать под неусыпную опеку великовозрастного сынулю!
Вот и покатились веселые денечки. Он учился легко, думал легко и жить хотел легко — по-французски. Свободного времени имелось у него не так уж много, к живописи парень относился серьезно, но он нашел время, чтобы побыстрее перезнакомиться со своими однокурсниками и стать своим. «Этот обаятельный русский» завоевывал сердца направо и налево, миловидные и легкомысленные создания приглашали его на вечеринки и пикники и весьма, надо сказать, охотно падали в его объятия…
