Самый скандальный развод - Богданова Анна Владимировна (книги бесплатно без онлайн .TXT) 📗
Через месяц после написания списка с жизнью расстался приглашенный под № 1, через пару месяцев отошли в мир иной № 8 и № 15, через полгода испустили дух № 3, 11, 18, 24, 35, 39 и 41. А на сегодняшний день никого из числящихся в этом списке «смертников» не осталось в живых, кроме «стойкого оловянного солдатика» Андрея Анатольевича Хнычкина и некой Клавочки-булавочки. Может, потому, что восемь лет назад Мисс Бесконечность узнала от своей бывшей сослуживицы – низкорослой воспитательницы Клавочки (за что, собственно, ее и прозвали «булавочкой»), как в 1957 году завхоз все того же интерната – Хнычкин урвал десять кусков хозяйственного мыла, пять из которых отдал не заслуженному учителю и отличнику народного просвещения – Вере Петровне Сорокиной, а какой-то ничтожной «булавке»! Бабушка обиделась не на шутку, немедленно вычеркнула этих двоих из списка и с того момента стала подозревать, что все время, пока она самозабвенно трудилась в интернате для умственно отсталых детей, против нее готовился заговор. Благодаря этому факту Хнычкин с «булавочкой» и по сей день находятся в полном здравии. Нас с мамой, как, впрочем, и ненаглядного сыночка Жорика с Олимпиадой Ефремовной, Мисс Бесконечность в список заносить не стала, считая наше присутствие на своих похоронах делом само собой разумеющимся.
Тогда же старушка забронировала себе и место на Кузьминском кладбище, сверху своей давно усопшей матери. Она обратилась в какое-то бюро ритуальных услуг и, потребовав с дочери возмещения убытков за якобы украденную нами шубу под котик, оплатила вперед все расходы по захоронению, которое бюро обязалось взять на себя, скрепив сие обязательство крючковатой подписью и круглой печатью, какие без особого труда можно сделать на заказ на каждом углу.
Бабушка дошла до того, что три раза в неделю, невзирая ни на мамину работу, ни на мою учебу в институте, вызывала нас к себе, всякий раз показывая новое место хранения одежды для ее положения во гроб. Она прятала сверток то в шкаф, то закидывала на антресоль, а однажды и вовсе запихнула за батарею, так что мы втроем никак не могли его оттуда достать. Зачем она это делала – ума не приложу – можно подумать, что ее платье с отхваченным подолом представляло какую-то ценность. Вот моя вторая бабушка – Ефросинья Андреевна – ныне покойная (царствие ей небесное!), которая в моем раннем детстве, не жалея сахара и аргументируя свою щедрость тем, что сахар дешевый, склоняла меня к ожирению, засыпая его ровно в том же количестве в детскую бутылочку, в каком наливала кефира, звала меня к себе, когда периодически перепрятывала завязанный узелок с золотом. Она прятала его в плафоне люстры, в унитазном бачке, то закапывала в горшок с геранью, а один раз спрятала в потрошеную курицу, в морозилку.
– Когда я умру, – говаривала она, – со всех ног беги домой и хватай золото! Ты одна знаешь, где оно лежит.
Зачем перепрятывать золото – это еще понятно, но вот зачем постоянно перепрятывать сверток с тряпьем, так и осталось для меня загадкой.
Блажь с предстоящими похоронами длилась у бабушки довольно долго – если быть точной, до того момента, пока они с Жориком не получили ордер на новую квартиру. Тут старушка целиком и полностью отдалась сборам и возмущению по поводу того, что ее на старости лет выселяют неизвестно куда из прекрасного района Кузьминки с не менее прекрасными соседями.
Она не знала, с чего ей начать сборы, – ее и без того захламленная всякой дрянью комнатка, после походов на продуктовый рынок «Афганец», стала похожа на продовольственный склад. Но самым ужасным было то, что когда Мисс Бесконечность решила посмотреть, как там, в мешке, «поживает» мука для поминальных блинов двухгодичной давности, вместо муки обнаружила клейкую массу с паутиной и червяками. Точно так же «поживали» и всевозможные крупы, а тушенка, рыбные банки и сгущенное молоко вздулись, и время от времени в ее комнате раздавались оглушительные консервные взрывы.
Она немедленно вызвала нас с мамой, и мы в течение двух недель только и делали, что таскали на помойку мешки с трухой и червяками. После этого бзик с похоронами вроде бы отступил, и бабушка до недавнего времени вообще напрочь забыла, что существует такое понятие, как прекращение жизнедеятельности организма.
Сейчас, похоже, она вспомнила об этом и не сегодня-завтра снова примется писать список приглашенных на собственные похороны.
В час ночи приехал Влас и, появившись на пороге, пригрозил мне:
– Ну, Машка, держись!
«Пр...Пр...Прррр...»
– Это невыносимо! Возьми трубку, скажи, что меня нет дома! – раздраженно воскликнул Влас.
– Да.
– Машенька! Власик приехал? – кричала мне на ухо Олимпиада Ефремовна и, не дождавшись ответа, продолжала: – Как вернется, пусть немедленно поворачивает обратно!
– Что случилось?
– Я хотела пожарить картошку, спички упали между плитой и столом. Ну, ты видела там расстояние сантиметров шестьдесят! – нетерпеливо прогремела она. – Я полезла доставать – протиснуться-то протиснулась, а выбраться не могу! Застряла и торчу тут уже с час – ни туда, ни сюда! Хорошо еще, что телефон рядом оказался! Пусть Власик приедет, вытащит меня!
Я немедленно передала трубку законному мужу:
– Да, бабушка. Как это могло случиться? Я немедленно выезжаю! Держись, бабушка! – сказал он и нажал на рычаг. – И надо же было родителям укатить вчера во Францию! Все как нарочно! Ну, я поехал.
– Я с тобой! – я с готовностью накинула пальто.
– Нет. Утром мы едем в Буреломы, так что хоть ты выспись, – проговорил он и отправился вызволять старушку.
Непонятно, зачем Олимпиаде Ефремовне после плотного ужина у нас дома приспичило ночью жарить картошку?
Остаток ночи внук высвобождал любимую бабушку из узкого проема между столом и плитой – ему пришлось принести из машины домкрат и только с его помощью ближе к утру, приподняв неподъемный трехстворчатый стол, он спас Олимпиаду Ефремовну.
Так прошла наша медовая неделя.
Седьмого октября в два часа пополудни (через день после знакомства с сестрой) я увидела вдалеке блестящую крышу нашего дома в деревне Буреломы, и с этого момента началось мое вынужденное, жертвенное заточение.
Стоило мне только ступить на территорию нашего изуродованного огорода, где деревьев было теперь не больше, чем родимых пятен на теле альбиноса (может, это, конечно, преувеличение, потому что у альбиносов, наверное, и родинок-то на теле нет, но из всей растительности осталось – две яблони, одна сломанная слива, вишня и изрядно помятый куст смородины), я тут же увязла по колено в земле непонятного свойства.
– Шевелись, шевелись, а то засосет еще! Потом вытаскивай тебя! – проворчала мама и толкнула меня в спину.
Войдя в дом, я не узнала и комнату первого этажа – передо мной была берлога, где будто бы долгое время держали взаперти дикого зверя: неубранная постель с черным бельем, перевернутые стулья, журнальный столик с темно-коричневым кругом от раскаленной сковородки, разбитый термометр, скомканное покрывало на полу, оторванная занавеска... Кошмар!
– Ничего! Мы тут все уберем. Будет даже уютно, – утешила мама, перехватив мой наполненный ужасом взгляд. – Все вещи принес, Власик?
– Все.
– Спасибо тебе, зятек дорогой! Задерживать не станем. Если хочешь, чаем напою, – сказала мамаша, чувствуя, что зятьку не терпится вырваться из этого бардака.
– Ну уж нет! – взорвалась я. – Что вы оба себе думаете? Как я тут жить-то буду? По участку ходить невозможно – ни дорожек, ни тропинок! Земля какая-то странная – глина не глина – не поймешь что! Раз привезли меня сюда, обустраивайте мой быт, – категорично заявила я.
– Что тебе не нравится? – удивилась мама. – Все уберем и будет даже уютно.
– Нет. Маша права. Нужно что-то делать. Или дорожки проложить, или еще что-то предпринять, – наконец-то прорезался Влас. – Давайте подумаем, как выйти из этой ситуации. Пока я не увижу, что моя жена остается в нормальных человеческих условиях, я отсюда никуда не уеду, – твердо заявил он, а мама при этих словах так и просияла.
