Любовь Снегурочки (СИ) - Инош Алана (читаем книги txt) 📗
Ветерок трепал её собственные волосы — светло-русые, прямые и мягкие, длиной чуть ниже плеч, закат отражался в больших голубых глазах. Это был другой оттенок осени — золотой. Её ладони заскользили по плечам Арины, снимая с неё куртку; округлое, плавное движение плечами — и куртка упала, показался журавль, чуть прикрытый узкой полоской майки на спине. Медно-каштановая грива перекинулась вперёд. Гладкая упругая кожа, внушительное движение мышц под ней... Сначала ладонями, а потом ртом лаская журавля и грея его прерывисто-возбуждённым дыханием, в следующий миг Ольга тихо ахнула: сильные руки сжали её. В этих объятиях она всегда чувствовала собственную хрупкость.
— Попалась, — на ухо ей дохнула Арина, сияя тёплым отсветом заката в глазах.
Схватив Ольгу на руки, она вместе с ней нырнула в палатку. Звонкий, шаловливый вскрик Ольги растаял в вечерней тишине озера.
А познакомились они при весьма непростых обстоятельствах.
*
Дед Ольги по отцу, Степан Лукич, ветеран Великой Отечественной и участник обороны Севастополя, до глубокой старости оставался бодрым. С каждым годом ветеранов становилось всё меньше и меньше: уходили один за другим герои той страшной войны. А дед Стёпа и в девяносто лет сохранял ясный ум, быструю походку и какой-то спокойный свет в глазах. Получая повышенную ветеранскую пенсию, он и в преклонные года подрабатывал — клал печи, плотничал. Впрочем, занимался он этим скорее для собственного удовольствия, нежели ради вознаграждения. «Пока руки работают, в них есть сила, — говорил он. — А как только сложишь их — всё. Тут-то и помрёшь». Зимой он совершал лыжные прогулки в сосновом лесу, летом ходил по ягоды, много часов подряд оставаясь на ногах.
«Гвозди бы делать из этих людей: крепче бы не было в мире гвоздей», — эта строчка была как раз о нём. А старший брат деда Степана, Андрей, погиб в сорок втором — умер в госпитале от ран, только старая фронтовая фотокарточка от него и осталась... Дед показывал её Ольге, когда она приезжала в гости на летних каникулах. А приезжала она часто — почти каждое лето, и школьницей, и студенткой, хоть их и разделяли шестьсот километров. Его старший сын, отец Ольги, рано умер — она тогда ещё в школе училась. С отчимом отношения не складывались, а с дедом ей было хорошо, спокойно и уютно. Дед любил её, и она отвечала ему такой же горячей любовью. Так получилось, что их дни рождения шли один за другим: у деда — двадцать седьмого апреля, а у Ольги — двадцать восьмого. Дед любил повторять, что внучка родилась как будто ему в подарок.
С другой своей внучкой, двоюродной сестрой Ольги, Катей, он общался реже и менее охотно — из-за семейных неурядиц между ним и невесткой, матерью Кати. Ольгу он всегда баловал, норовил подкинуть ей денег. Когда Ваньке исполнилось три года, она ездила вместе с ним к деду — показать ему маленького правнука. Дед был счастлив. Зная, что Ольга к тому времени уже находилась в разводе с отцом Ваньки, опять подсунул «материальную помощь». Внучка из гордости от денег отказывалась, но он настоял.
Лишь в последний свой год дед начал сдавать — плохо себя чувствовать, падать в обмороки. У Ольги тогда была огромная нагрузка на работе, и она долго не могла выбраться к деду, общалась с ним в основном по телефону. Будучи сама врачом (детским хирургом-офтальмологом), она пыталась организовать для деда лечение в больнице, но тот упирался.
— Всё уж, Оленька. Какие мне больницы... Конец мой приходит.
— Дедуня, ты что? — возмущалась Ольга. — Да ты до ста двадцати лет доживёшь!
Но дед оказался прав.
Степана Лукича не стало двадцать девятого декабря: он немного не дожил до своего девяностопятилетия. Это был худший Новый год в жизни Ольги. Праздник застал её в дороге — междугородний автобус катил по заснеженной трассе. Ванюшку она не смогла взять с собой: тот слёг с бронхитом, пришлось оставить его дома под присмотром бабушки. С матерью у Ольги отношения были несколько натянутые, но иного выхода просто не оставалось. Она не могла не поехать на похороны любимого деда. Глядя в окно на снегопад, она казнила себя: надо было бросить всё и приехать. И силой уложить деда в больницу, хоть он и был тот ещё упрямец. Может быть, это продлило бы ему жизнь... На год? На полгода? Да хоть на сколько-нибудь!.. Ольга любила свою работу, но в эти тяжкие часы зимней дороги ненавидела и винила во всём её. Из-за неё, проклятой, она не смогла приехать.
На похороны прибыла и кузина Катя с семьёй — мужем, тремя детьми и мамой. Тётя Надя, когда-то стройная, красивая натуральная блондинка, с годами сильно растолстела, Катя после трёх родов тоже поправилась. Ольга от души обнялась с роднёй, но вскоре была неприятно удивлена и разочарована. Тётю Надю больше всего интересовал вопрос, кому дед завещал свой дом.
Единственной наследницей оказалась Ольга.
— Ну конечно! Кто бы сомневался, — хмыкнула тётя Надя. — Оленька, любименькая внученька! А про свою вторую внученьку позабыл! Эх, дед Стёпа, дед Стёпа, — покачала она головой, укоризненно глядя на фотографию свёкра на книжной полке. — Как же ты так, а?! Она ведь тебе такая же родная, как и Оленька твоя ненаглядная!
На этом их с Ольгой и без того нечастое общение прекратилось совсем. Кузина, может, и была не против поддержания родственных отношений, но в семье всем управляла мама, тётя Надя.
Но это было позднее, а пока Ольга ехала по заснеженной дороге домой, усталая, опустошённая, с горечью в душе. А на подъезде к родному городу автобус попал в ДТП, столкнувшись с грузовой фурой.
Ольге показалось, что их завертело, как в центрифуге. Всё перевернулось вверх тормашками, закричали женщины, чей-то увесистый термос с чаем ударил Ольгу по голове. Она сама не кричала, а хрипела от страшной боли в руке, придавленная людьми. Живыми или уже мёртвыми? Она не знала. Она и себя-то не могла с определённостью отнести к той или другой категории.
Кто-то выбивал окна и пытался выбраться. По её сломанной руке топтались, а у неё стиснулось горло, и она не могла крикнуть: «Вы что делаете, что творите, люди?»
Но как их судить? Они лишь пытались выбраться. Спастись. И лезли по рукам, ногам и головам остальных — оглушенные, обезумевшие от паники.
Её правая кисть была окровавлена, раздавлена, изуродована, истоптана чужими ботинками. Что-то изнутри царапало рукав пуховика. Стиснув зубами раздирающий горло крик, она рванулась из-под мужчины, который, бесцеремонно и безжалостно пихая её ногами, пытался выкарабкаться наружу.
— Я вам что, ступенька, чтоб по мне топтаться?! — Ольга не узнала собственный голос, превратившийся в хриплый рык.
Прибывали машины спасателей МЧС. Когда Ольгу извлекали из салона перевёрнутого автобуса, опять падал снежок — тихий, мягкий, ласковый. Ольга запомнила глаза девушки-медика, которая оказывала ей помощь на месте — серые, с тёмными ресницами. На этих ресницах красиво, по-новогоднему повисали снежинки. Высокая, сильная, в голубой зимней униформе с белыми светоотражающими полосками и форменной шапке, надвинутой на эти ясные, внимательные, по-зимнему светлые глаза...
Ей вкололи мощное обезболивающее, но боль всё равно пробивалась сквозь льдистое онемение. Когда окровавленный рукав пуховика был разрезан, оказалось, что лучевая и локтевая кости торчали из раны — открытый перелом. Так вот что царапало и цеплялось за рукав изнутри — эти торчащие отломки... Кисть изломана, искорёжена.
— Я хирург, — прохрипела Ольга. — Мне ещё оперировать...
— Будете, — сказала девушка-врач твёрдо. — Всё будет хорошо.
Хотелось верить этим серым глазам ангела-спасителя в голубой форме с красным крестом. И не хотелось с ними расставаться. А ещё на языке почему-то вертелось — Снегурочка. Глаза — светлые, как яркий зимний день, но не холодные. Они согревали, как тёплое одеяло, которым Ольгу укутали в машине.
— А вообще, я переученная в детстве левша, — сказала Ольга. — Если что, смогу работать левой.
Зачем она это рассказывала? Может, успокаивала себя, а может, пыталась отвлечься от отголосков боли.
