Закон Моисея (ЛП) - Хармон Эми (первая книга TXT) 📗

— Итак, ты находишься здесь посреди ночи, чтобы рисовать ее. Это тоже странно, — храбро произнесла Джорджия, удерживая мой взгляд.

Я снова кивнул.

— Ты боишься, Джорджия?

Она просто смотрела на меня так, словно пыталась залезть ко мне в голову. Моя маленькая заклинательница лошадей, пытающаяся и меня приворожить. Я потряс головой в попытке очистить мысли. Она не была моей заклинательницей лошадей. Она вообще не была моей.

— Да. Я боюсь. Я боюсь за тебя, Моисей. Потому что любой увидит это. Полиция увидит это. И люди будут думать, что ты что-то сделал той девушке.

— Так думают везде, где я появляюсь, Джорджия. Я привык.

— Ты всегда рисуешь мертвых людей?

Ее голос ударил меня, словно кнут. Я ощутил, как правда, которую держал в секрете, со свистом хлестнула меня по лицу.

Я отступил, ошеломленный, что она так легко разгадала эту часть меня. Я шел к своему джипу, не желая ничего, кроме как бежать, бежать, бежать не останавливаясь. Почему я не мог просто убежать? У меня было еще семь месяцев до окончания школы, но я работал над своим аттестатом и копил деньги. Семь месяцев. А затем, несмотря на то, как сильно я любил Джи, несмотря на то, как ранила мысль, что я никогда больше не увижу Джорджию, я покину этот забавный маленький городок со всеми его любопытными жителями вместе с их подозрительностью, назойливостью и болтливостью. И я буду двигаться вперед, рисуя, где бы я ни проезжал. Я не знал, как бы я выживал, но выживал и был бы свободен. Настолько свободен, насколько не был никогда.

Джорджия быстро шла за мной.

— Ты нарисовал моего дедушку на стене конюшни. Он был мертв уже двенадцать лет. Мне было пять, когда он умер. Ты также нарисовал молнию на стене конюшни Шарлотты Баттерс. Ее муж погиб во время бури в той самой конюшне, когда в нее ударила молния. Ты нарисовал мужчину по имени Рэй на доске в классе мисс Мюррей, и я выяснила, что ее жениха звали Рэй. Он погиб во время несчастного случая за две недели до их свадьбы. До этого ты разрисовывал стены внутри старой мельницы. Их я тоже видела. Я не узнала лица людей, которых ты изобразил, но они все тоже мертвы, так ведь?

Не было никакой возможности, чтобы я мог ответить ей, не рассказывая всей правды. Я хотел рассказать ей всё, но знал, что лучше этого не делать, поэтому просто продолжал идти.

— Моисей! Подожди! Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не уходи от меня!

Она расстроенно закричала, чуть ли не плача, и я почти слышал, как у нее на глазах наворачиваются слезы. Мое сердце заныло, сила воли разбилась вдребезги. Я сделал лишь одну вещь, которая, как я знал, заставила бы ее забыть о своих вопросах, заставила бы ее забыть о подозрениях на мой счет. Заставила бы забыть нас обоих.

Я позволил ей поймать меня.

И когда она это сделала, я обернулся и обнял ее так крепко, что наши сердца слились друг с другом и нашли общий ритм. Мое билось в ее груди, и ее ускорялось в ответ напротив моей грудной клетки, бросая мне вызов, как она всегда делала. Я целовал ее губы снова и снова, позволяя цвету ее рта наполнить мой беспокойный разум, заглушая все картинки в своей голове, пока не останется только Джорджия, только радужные поцелуи и лунный свет, только тепло. Я прикасался к ее телу, согревая руки о теплую кожу, пока ее вопросы просто не унесло порывом ветра. И девушка, которую я нарисовал в бетонном туннеле, подняв лицо к небу, оставила нас одних.

Джорджия  

Я сбежала из школы прежде, чем день закончился, и взяла Мёртл, чтобы проехаться мимо автострады так, чтобы я могла взглянуть на рисунок при дневном свете, пока Моисея не заставили закрасить его.

Это было так красиво. Девушка смеялась вместе с неизвестным поклонником. Ее лицо было поднято будто бы к солнцу, а волосы развевались вокруг плеч. Это почти заставило меня ревновать, и я стыдилась своих низких чувств. Но Моисей видел ее именно такой. Как это возможно, я не знала. Но он был художник, а она была его музой, хоть и на короткое время. И мне это не нравилось. Я хотела быть его музой, и только я. Я хотела, чтобы мое лицо было в его голове.

Я сидела, пристально разглядывая улыбающуюся девушку, в которую вдохнули жизнь с помощью баллончиков с красками на стене одинокого туннеля, и на гениальность современного Микеланджело. Или, может, Ван Гога. Не был ли Ван Гог сумасшедшим? Девушка, которую нарисовал Моисей, была так полна жизни, что я уверена, она не могла умереть. Но Моисей думал иначе. И от этой мысли мой живот скручивало, а ноги ощущались как холодное желе. Не потому, что она была мертва, это было ужасно, а потому, что Моисей, казалось, знал это наверняка. Ни один человек, смотрящий на это, вероятно, не решил бы, что Моисей высмеивает чье-то горе, или что его искусство жестоко. Но это было странно. И никто не знал, что с ним делать. Он никогда не отпирался, что это не его рук дело. Но он также и не защищал себя.

И прошлая ночь. Прошлой ночью я была напугана и зла, и сбита с толку. Он казался таким недосягаемым. Таким удручающе отдаленным! Поэтому, когда он неожиданно обернулся ко мне и поцеловал, держа так крепко, что между нами не осталось никакой дистанции, что-то внутри меня поддалось ему. И когда он бросил вниз свою куртку, мы опустились на землю — сплетение рук и губ, и обременительная одежда, раскиданная по сторонам, открывающая что-то, что удерживало нас порознь. Я не возражала, и он не остановился.

Я выросла на ферме в окружении лошадей. У меня было очень отчетливое и красочное представление о механизмах этого действия. Но ничто не подготовило меня к чувствам, к нужде, к интенсивным ощущениям, к силе, к сладкой агонии. Мы были поглощены происходящим так примитивно и так дико, что наши сердцебиения превратились в оглушающий стук метронома, отмечающий время этого знаменательного момента. Я была настолько переполнена изумлением, что не могла отвести взгляд. Я не могла даже закрыть глаза.

— Моисей, Моисей, Моисей, — кричало мое сердце, а губы эхом повторяли за ним.

Его глаза были так же широко открыты, как, должно быть, и мои, дыхание поверхностное, и когда его губы не прижимались к моим губам, они раскрывались от тяжелого дыхания, пока мы цеплялись друг за друга, ладони переплетены, а взгляды сосредоточены. Тела двигались в ритме, древнем, как земля, на которой мы лежали.

Я знала себя достаточно, чтобы понимать, что позднее я не стала бы гордиться отсутствием у себя сдержанности. Мне бы не понравилось заваленное мусором бетонное сооружение поблизости и сорняки под спиной. Я знала, что какое-то время не смогла бы смотреть своему отцу в глаза. Но я также знала, что этот момент был полностью неизбежен.

Я стремительно неслась к нему с той секунды, как увидела Моисея. Мои родители были религиозными людьми, набожными. Я считала, что и сама была такой же. Я росла, постоянно посещая церковь, неделя за неделей, слушая наставления во избежание блуда. Но никто не рассказал мне, как это ощущается. Никто не рассказал мне, что сопротивление равносильно попытке дышать через соломинку. Тщетно. Невыполнимо. Нереально.

Поэтому я отбросила соломинку в сторону и наполнила легкие кислородом, наполнила легкие Моисеем, втягивая его большими глотками воздуха, неспособная замедлиться или сфокусироваться на чем-то еще, кроме следующего вдоха.

Может быть, я могла бы держаться от него подальше. Может, мне следовало бы держаться подальше. Но прошлой ночью я не смогла. Прошлой ночью я не стала. И когда наступил день, сидя под постепенно исчезающим солнцем октябрьского полудня, рядом с другой девушкой, чье лицо смотрело вниз на меня, и которая была нарисована моим возлюбленным, мальчишкой, завладевшим моим телом и душой, я жалела, что этого не сделала.

8 глава 

Моисей  

Полиция допросила меня. Это был уже не первый раз, когда полиция допрашивала меня по поводу одного из моих рисунков. Я не дал никаких подтверждений. Почти ничего не сказал. Мне нечего было им сказать, а у них ничего на меня не было. Правда в том, что я ничего не знал. Я знал лишь, что она не была живой. Живые люди не приходят в любое время навестить меня и не вторгаются в мои мысли. Я просто сказал им, что услышал о пропаже Молли и захотел нарисовать что-нибудь для нее. Это было правдой. Своего рода. Правда не была тем, что большинство людей хотели бы услышать. Людям нравилась религия, но они не хотели проявлять веру. Религия была утешающей со всей своей структурой и правилами. Это вызывало у людей чувство безопасности. Но вера не была безопасной. Вера была тяжелой и вызывала неудобство, заставляла людей проходить через трудности. По крайне мере, так говорила Джиджи. А я верил Джи.