В омуте страстей (СИ) - Бурунова Елена (первая книга txt) 📗
- Сестра умерла при родах в 1931 году. Её сын только появился на свет, а стал сиротой. Отец погиб днём раньше. Несчастный случай в лесу. Их мальчонку забрали родители. Сейчас у соседки Клавдии Архиповны, пока я у вас сижу.
- Ты мне зубы-то не заговаривай, тварь! Мне на твою семью плевать! Рассказывай, как родину предавала! – Затушив сигарету, кричал он.
Я закрыла глаза. Слюна долетала до меня через весь стол. Но, не смотря на это, я вздохнула с облегчением. Меня больше не травил едкий дым сигарет.
Арн курил. Только никогда не позволял себе этой вредной привычки при мне.
- Вы спрашивали, кто я и моё происхождение, - старалась я говорить спокойно.
- Ты, сука, мне про фашиста рассказывай! – рявкнул он.
- А что рассказывать, товарищ капитан? – спрашивала я, усаживаясь на неудобном табурете. Ноги затекли так долго сидеть в одном положении и спина разболелась. – Рассказывать, как пришла война и всё изменилось? Как мы, советские люди, стали друг другу врагами, вспомнив давние обиды? Только мне вспоминать ничего не хотелось. Я всех простила. Да и некогда было думать о прошлом. Настоящим надо было жить. А в настоящем была война. Вы ушли, оставив нас им.
Он подскочил и ударил мне оплеуху. Жгучая боль звоном отдалась в голове. Я не слетела с табурета на пол, но почувствовала, как по подбородку течет теплая кровь. От его удара лопнула губа.
- Думай, что говоришь, дура! – ревел он, замахиваясь снова рукой.
Я зажмурила глаза, ожидая нового удара. В голове пронеслось: «лишь бы с малышом всё было хорошо». В эти мгновение я держала руки на своём животе. Мой ребёночек толкался не переставая. Он чувствовал страх матери.
Раньше я считала, что пока он во мне ему ничего не угрожает. Господи, как же я ошибалась. Я боялась не за себя. Пусть бьёт сколько ему угодно, но только не трогает жизнь под моим сердцем. Мой сын ни в чём не повинен. Он даже не знает, кто он сам. Кто его отец. Кто мать. Единственное, что он знает, это мои чувства к нему. Мою безграничную материнскую любовь.
Я не видела боёв. Я слышала только их эхо в красных сполохах за горизонтом. Я не видела, как взрываются бомбы. Но я видела самолёты, несущие их. Нашу деревню война обошла стороной. И только в середине июля по лесной дороге, въехали машины и мотоциклы немцев. Беларусь была полностью оккупирована. Не было больше советской власти. На смену ей пришла фашистская. Чужая и страшная.
Когда они въезжали в деревню, все разбежались по домам, закрыв ворота. Мы высовывали носы, чуть приоткрыв занавески на окнах. С опаской рассматривали врага.
Я прижимала к себе племянника Петрушу, молясь, чтобы эта колонна проехала не останавливаясь. Мои мольбы были напрасны. Колонна прошла, но рота осталась охранять маленький железнодорожный узел в пять километрах от Оболянки и наводить новые порядки.
К немцам на службу пошли в тот день не только недоброжелатели бывшей власти. И среди обласканных сторонников советов нашлись активисты.
Лучший тракторист передовик дядя Силантий в старосты подался, а за ним и его брат, бухгалтер совхоза Инокентий Григорьевич, с сыновьями. Этих в полицаи записали. Повязки со свастикой выдали. Папани их так очень подфартило. Форму немецкую полицейскую черного цвета выдали, как главному.
Вот с них и началась наша «счастливая» жизнь под руководством фашистской власти. Не больно-то их служба от предыдущей отличалась. Сдавали своих, убирая с дороги всех, кто им когда-либо слово поперёк говорил.
Подхалимничали и простые люди. Марфа Матвеевна на воротах семьи Зеленских звезду Давида нарисовала мелом. Припомнила старая карга обиду бабе Софе за межу. Они ещё до революции, народ говорил, кусок земли поделить не могли. Пришла коллективизация и всё забрала в совхоз. Нет земли – нет спора. Но нет же, вспомнила, что соседка еврейка.
Господи, что там было. Детей малых жалко. Внучка бабы Софы на днях родила. Всю семью вытаскивали с дома не только немцы и наши полицаи помогали.
Я не вышла на улицу в тот день. Племянник прибежал, как только раздались крики и детский плач. Прижав к себе Петрушу, я рыдала. Это всё, что могла я сделать для Зеленских. Оплакивать их и молчать.
Первые месяцы было очень страшно. Мы с Петрушей вскакивали с постели каждую ночь, стоило нашему или соседскому псу залаять. И мне было чего бояться. Помимо малолетнего племянника, на моём попечении был раненый солдат. Я нашла его у самых дверей моего дома, выйдя на скулёж Дымка. До сих пор не могу понять, почему пёс не залаял на чужого. Дымка жалобно скулил, виляя хвостом, словно разбирался теперь кто свой, а кто нет.
Три месяца я прятала лейтенанта Гадаева на сеновале. Выходив, провела тёмной ночью к опушке леса. Мой старший брат Илья уже знал о моём подопечном и ждал нас. Больше я Гадаева не видела. Лишь слышала от редко наведывающегося брата, что ушёл за линию фронта.
Время. Его течение не остановить. Первый год прошёл и забрал собою надежду на скорое освобождение. Надежду забрал, но оставил веру, что мы всё равно победим. Пусть не сейчас. Потом. Не один советский человек не позволит сапогам врага топтать свою землю. Мы в это свято верили. И я верила. Верила, даже когда в мае 42 соседский мальчишка шепнул о смерти Ильи. Они уходили болотами от прочёсывающих лес немецких солдат. Мой брат остался с несколькими партизанами прикрывать отход отряда. И остался там навсегда.
Оплакивать брата у меня не было сил. Я только вошла в дом и сев за стол, бесцельно смотрела в окно. Даже не помню, что я видела. Окно выходило на главную улицу деревни. Там всегда многолюдно. И я не помню ничего. Потому что ничего не видела. Перед глазами был мой старший брат. Моя последняя опора в этом мире и надежда на защиту.
В том же месяце в Оболянку прислали новую роту для охраны и контроля. Тех отправили на фронт. Совсем расслабились немецкие солдатики в нашей тихой деревне. Пили, дебоширили, за девками бегали. Брали пример со своего командира. Тот у вдовы кузница квартировал. Она своего мужа споила и на тот свет отправила. Теперь и за немца принялась. Хорошо так принялась. Самогонки ему каждый вечер наливала и говорила:
- Это традиция.
Немец пил. Допился.
Приехал какой-то ихный майор, а он и лыко не вяжет. Вот их и сослали на фронт.
Командир новоприбывшего отряда у вдовы не поселился. Не советовали. Пройдя по всей деревне, остановился у моего дома.
Дом, конечно, большой и хороший. Единственное, что осталось от кулацкого добра у нашей семьи.
Я в тот день, задрав юбку по самые ляжки, мыла пол. Дымок нарывно залаял, не успела я разогнуть спину, как в дверях уже стояли староста, учитель Богдан Леонидыч и немецкий офицер.
Староста ухмылялся, нагло смотря на мои ноги.
Богдан Леонидыч опустив глаза, ковырялся носком ботинка в полу, будто он не деревянный, а земляной.
Немецкий офицер чуть улыбнулся, посмотрев на меня.
Я быстро отвела глаза на «своих».
- Что надо? – спросила я, бросая тряпку в таз.
- Принимай постояльца, Аглая! – словно сватая, сказал староста. – Лейтенант Арн Шмид будет жить у тебя.
- Зачем мне он? – поправляя подол, я снова бросила взгляд на немца.
Красивый, но враг. Был бы нашим, ох, проходу бы ему девки не давали. А так сторониться будут. И глаза, как небо. Такие же ярко-голубые. Светятся добротой. По глазам так и не скажешь, что фашист.
- Как зачем?! Тебя и не спрашивают. Сказали, будет жить, значит, будет. И обстирывать его будешь. И кормить. И…
- Спать укладывать, - закончила я требования старосты.
- И спать, если герр офицер захочет, - недвусмысленно намекнул прихвостень фашистов.
- А немного ли хочешь ты? – негодуя от наглости старосты, спросила я.
Мой вопрос привёл старосту в бешенство. Он мигом покраснел, как помидор. Чуть не скрежеща зубами от злости, поддался вперёд ко мне.
- Ты, Аглая, видно забыла, кто сейчас власть? Могу и напомнить, - пригрозил он.
Офицер что-то забормотал на своём и старый учитель тут же перевёл.
