Экзотические птицы - Степановская Ирина (книга бесплатный формат .txt) 📗
Но Юля, будто почувствовав неладное, быстро перебила этот внутренний шепот:
— Ну вон и Вовка! Привез клиентку на консультацию! Юля показала в окно. И шепот так же внезапно, как и появился, исчезла через узорчатую решетку окна Азарцев увидел, как в открывшиеся ворота клиники въехал их представительский серебристый автомобиль, из которого вышел сначала, как и полагается, Вовка-шофер и, открыв, как в английских кинофильмах, заднюю дверцу, помог выбраться из машины пожилой даме в сером благородном пальто. Волосы дамы, изящно уложенные, были аккуратно подсинены, почти как у Мальвины.
— Ваш выход, маэстро, — сказала Азарцеву Юля, — дама наверняка к вам, а я пойду уговаривать Лысую Голову.
— Ей, наверное, лет шестьдесят пять, если не все семьдесят! — с сомнением произнес Азарцев, с расстояния оценив возраст дамы.
— Тем легче она согласится на операцию, уж если приехала!
— Тем больше вероятность наличия у нее гипертонической болезни, тромбофлебита, нарушений мозгового кровообращения… Нет уж, Юля, надо уговорить ее лечиться консервативно.
— Сопоставь стоимость и результат твоей операции и моих процедур! Хоть тоже далеко не дешевые, но ни в какое сравнение не идут. И еще подумай, какая она сейчас старуха и какая красотка она будет через полгода после операции! Если бы ты только знал, как много это значит для женщины! Да ей больше тридцати пяти никто и давать не будет! И сколько ее подружек привалят после этого к нам! Сопоставь свои возможности и мои. Что я могу сделать своими уколами, да даже и лазером, в ее шестьдесят пять лет, когда все мышцы уже давно опущены, когда жировая ткань прет из всех щелей!
Нет, Азарцев, этой даме нужна только круговая подтяжка! Причем не в три, а в два этапа! Третий она может и не выдержать. Сначала делай ей щеки, подбородок и глазки, а потом уже — лоб, шею и затылок. Затем я ей как следует напитаю кожу, и она, может быть, обойдется без всякой шлифовки. Будет выглядеть гораздо моложе дочери, если та у нее имеется!
— Нет, моложе внучки! — съязвил Азарцев. — Подумай, Юля! Щеки и глазки в ее возрасте — минимум два часа под наркозом!
— На то ты у нас и блестящий хирург, чтобы закончить все дела за час-полтора!
— Да ты что! Веки ведь надо делать и верхние и нижние! А где у нас блестящий анестезиолог, чтобы и больная спокойно спала, и не было передозировки препаратов, чтобы внутренние органы не пострадали!
— Опять он об этой алкоголичке! — разъярилась Юля! — Что же, у нас в стране, кроме этой твоей бабы, и анестезиологов нет? Кирюша отлично справляется! Между прочим, хороший врач! — Юля имела в виду их нового анестезиолога, которого взяли на работу вместо Тины.
— Я не спорю, справляется. Но он еще пока очень молод. С Тиной оперировать мне было гораздо спокойнее.
— Ха! — ответила Юля и опять посмотрела Азарцеву пристально в глаза тем самым своим знаменитым взглядом удава. — Ее поезд, Азарцев, давно из твоей жизни уже должен был уйти! Оставь ее и забудь. Она тебя не стоит! У нее действительно кишка тонка!
— Знаешь, Юля, — устало на это ответил Азарцев, — не все такие непотопляемые, как ты. Не каждый может с легкостью проглотить другого. — Азарцев хотел еще что-то сказать, но в это время в комнату вошел Володя-шофер.
— Пациентка доставлена и раздета, — заявил он. — Ждет в кабинете!
— Неужели совсем раздета? — кокетливо спросила его Юля. Азарцев поморщился. Он мельком взглянул на Юлю и, выходя из комнаты, буркнул про себя что-то про сексуальную озабоченность, но так тихо, чтобы ни в коем случае не расслышал шофер. Потом его мысли полностью захватила ожидающая в кабинете дама.
8
Про центр медико-биологических исследований имени Ганса Селье можно было бы сказать, что географически он располагался в парижском пригороде, если бы эти широкие проезды, огромные высотные корпуса, прекрасные, в несколько уровней, транспортные развязки и переходы между проездами и зданиями у кого-либо повернулся язык назвать пригородом. Скорее это был новый, современный, даже фантастический, как в каком-то фильме, прекрасный город науки. Правда, в нем было мало деревьев, но среди стекла и бетона то тут, то там были устроены прудики, бассейны и фонтанчики; прямо на бетонные плиты устанавливались кадки с кустарниками, каждая крошечная пядь земли засевалась цветами, кое-где виднелись ползущие по камням гроздья цветущих роз. На лавочках кучковалась оживленная молодежь, под зонтиками чернокожие студенты продавали сладости и орешки, и все это вместе производило на Таню впечатление счастливого города будущего. Но впечатление это, по мере того как проходили месяцы ее работы в этом центре, постепенно рассеивалось. Внимание ее притуплялось, огромные статуи в духе примитивизма, очень напоминающие ей каменных баб, время от времени откапываемых то тут, то там на почти беспредельных просторах Родины, а здесь, в Париже, выставленных на обозрение в качестве символов современного искусства, начали раздражать. Она перестала умиляться и цветущим ползучим розам — а что им не цвести, если климат позволяет? — и маленьким фонтанчикам, в которых вовсе никто не стремился искупаться даже в самую жару. Был период, пожалуй, месяцев через восемь после того, как она приехала работать во Францию, когда ей наскучили и сам Париж, и этот прекрасный исследовательский центр, и сама ее работа в лаборатории клинической биохимии, которой руководила доктор Гийяр. Тане с каждым днем все больше и больше хотелось плюнуть, развернуться в обратном направлении, достать из заначки деньги, отложенные на билет, и вернуться в Москву, домой. В какой-то мере останавливала мысль о родителях и знакомых. В их взглядах так и читался возможный вопрос: «Что же ты, деточка, совсем уж никчемная, если даже Париж тебе не понравился? Город, который стремятся посмотреть люди со всего света, город, в котором мечтают пожить миллионы!»
Она, конечно, могла бы ответить: «Посмотреть — вовсе не значит в нем жить!» — но понимала, что ее не поймут. Скажут: «Послали тебя на два года, а ты не смогла использовать шанс!»
Спасла ее от депрессии Янушка, чешка по национальности, такая же, как Таня, стажер-исследователь, которая работала в лаборатории мадам Гийяр чуть дольше и жила в том же кампусе — городке для студентов и молодых ученых, — что и Таня, только двумя этажами выше.
— То, что ты чувствуешь, называется ностальгией! — объяснила она Тане. — Делать с этим ничего не надо, у большинства людей это проходит само. Люди постепенно привыкают жить в разных странах и становятся людьми мира. И у меня тоже сначала так было. Ужасно скучала по родителям, младшему брату, плакала по ночам. А теперь все прекрасно — привыкла. Работаю, наслаждаюсь Парижем, мечтаю, что, когда срок договора закончится, смогу устроиться на работу в университет в Зальцбурге, в Австрии. Чудный город в альпийских лугах! Может быть, и брат, когда подрастет, сможет приехать учиться туда.
Янушка оказалась права. Через какое-то время сама собой закончилась депрессия и у Тани.
Получить возможность поработать во Франции Тане помог отец, доктор наук, биохимик от Бога. Не его вина, что к тому времени, когда они с женой, то есть с Таниной мамой, смогли наконец опериться, то есть оба закончить аспирантуру и докторантуру, получить лабораторию, определить объем интересующих их проблем и заняться их решением, советская наука вконец развалилась, а российская еще не родилась. И поскольку институт, в котором работал отец, перешел сплошь на хозрасчетные, в каком-то смысле денежные, но прикладные темы, отец счел за лучшее отложить все будущие проекты фундаментальных разработок и послать за границу Таню, с тем чтобы она осмотрелась, определилась и выбрала для себя, где же ей все-таки жить и чем заниматься, чтобы привести в нужное русло ту неуемную, но невостребованную энергию, которая доставляла столько хлопот и ей самой, и родителям. Тем более что, как с огорчением убедились родители, прежняя работа Тани в больнице в качестве врача-анестезиолога и реаниматолога удовлетворения ей вовсе не приносила.
