Работа над ошибками (СИ) - Квашнина Елена Дмитриевна (е книги txt) 📗
И он, подмигнув, неожиданно чмокнул меня прямо в середину лба.
— Ну, вот, — обиделась я. — Додумался. В лоб поцеловал. В лоб только покойников целуют.
Повернулась, засопев, сделала два шага по лестнице. Выше подняться не успела.
— А тебя, значит, как живого человека поцеловать? — с интересом взглянул Иван и поймал меня за руку. — Тогда иди сюда!
— Ты что? — испугалась я.
— Ничего, — он несильно дернул меня к себе.
Такого я не ожидала. Потеряла равновесие, слетела вниз, налетела на него грудью и замерла в страхе. Ни дать, ни взять — кролик перед удавом. Хотела сказать, что целовать меня не надо никак. Но он уверенно обнял меня одной рукой за плечи, а другой взял за затылок. И я забыла о приготовленных словах.
— Ты что? — пролепетала испуганно, почти не дыша.
— Сейчас я покажу тебе, как живых людей целуют, — почему-то прошептал Иван и накрыл мои губы своим ртом. Первые несколько секунд от неожиданности ничего не понимала, ничего не чувствовала, а потом… Потом меня стало затягивать…
— Пусти! Пусти, дурак!
Никогда еще мне не приходилось так отбиваться. Взмокла вся. И он наконец разжал руки. Стоял растерянный, словно не понимал чего-то.
— Никогда больше так не делай, дурак несчастный! — заревела я и помчалась наверх.
— Я больше не буду, Катя, — виновато сказал он. Виновато и тихо. Будто ветер прошелестел вдогонку. Почти неслышно ступая, пошел вниз. Хлопнула подъездная дверь. Я остановилась. Перевела дыхание и прислонилась к стене. Стояла так в оцепенении долго, постепенно приходя в себя. На губах все еще сохранялось тепло поцелуя. И какой-то солоноватый привкус. Не поймешь, приятно или до омерзения противно? Вот ведь пакостник какой! С Шурочкой Горячевой гуляет и одновременно ко мне целоваться лезет. А может он надо мной посмеяться хотел, показать, что я не могу сама за себя заступиться? И я стала внушать себе, что и тепло на губах и солоноватый привкус вызывают тошноту у моего нежного организма. Дома закрылась в ванной. Целый час пыталась отмыть губы. И хозяйственным мылом, и детским, и стиральным порошком. И персолью пробовала. Наглоталась мыльной пены до одури. А вкус поцелуя все сохранялся. Никакие ухищрения не помогали.
Родители с Никитой обратили внимание на мой пришибленный вид, ноо понять, с чем он связан, так и не смогли. Никаких явных проступков на горизонте не отслеживалось. Тем не менее, я долго ощущала себя провинившейся и была тихой, точно мышка. Этот окаянный поцелуй никак не забывался. Его привкус ощущался целую неделю. Пока что-то не дернуло меня соскрести немного ржавчины со старой водопроводной трубы, неизвестно зачем валявшейся у Никиты под кроватью. И этой вот ржавчиной потереть губы. Как рукой сняло. Только чувство раскаяния осталось. Чего уж там, сама виновата. Вышло так, будто я напрашивалась на активные действия со стороны Ивана. Конечно, у меня и в мыслях не было ничего подобного. А как докажешь? Иван, наверное, теперь подсмеивается надо мной.
Кроме раскаяния, появилась непонятная неудовлетворенность. В душе все металось и рвалось. Голова распухала от непрошенных мыслей. Я заметила, что наблюдаю за Иваном, пристально слежу за ним. Больше того, ищу с ним случайных встреч. Злюсь до слез, если вижу рядом с ним кого-то из девчонок. Шурочку Горячеву возненавидела до трясучки. Выискивала в ней всевозможные недостатки. Напрасно, между прочим. Иван ни с того, ни с сего начал заигрывать с Заварихиной. Видимо, получал удовольствие от Шурочкиной ревности.
Весна, между тем, брала свое. И уже начинала бушевать. Зелень полезла изо всех щелей. Вечера стали на редкость теплыми. В нашем дворе собиралась большая разновозрастная компания: и парни, и девчонки. Пели под гитару песни, рассказывали анекдоты, возились, толкались… Взрывы смеха рассекали звенящий вечерний воздух. Бабка Борисова с первого этажа без конца жаловалась на шум под окном.
— А вы, теть Даш, окна закрывайте, — посоветовала ей мама.
— Бог с тобой, Аня, — жалобно проскулила Борисова. — Так ить задохнешьси. Жара-то нонешним маем какая!
— Тепло, — согласилась мама, оглядываясь на внезапно захохотавших ребят.
Мы ездили навещать бабушку. Дедушка лежал в больнице. К нему почему-то не пускали. Бабуля сильно расстраивалась. Вот мы и поехали. На обратном пути прошлись по магазинам. Теперь мама застряла под окнами Борисовых. Ей было неудобно прерывать бабку Дашу. Или не хотелось идти домой? Я стояла рядом с мамой, держала сумку с продуктами. Носком туфельки вырисовывала на асфальте невидимые загогулинки. Даже пятиминутное торчание у подъезда для всеобщего обозрения раздражало. Я нервничала, дергала маму за руку. Старалась не смотреть в сторону веселившейся компании. Но мои глаза сами косили туда. Еще бы! Иван был среди ребят. Не один, с Шурочкой. Обнимал ее за плечи. И тоже посматривал на меня. Мне казалось, еще минута и я не вытерплю, позорно сбегу отсюда без мамы, с головой выдав свои чувства.
Дома мама спросила Никиту, который плюнул этой весной на физику и каждый вечер сбегал во двор:
— Никита, а почему ты не берешь с собой Катю?
Когда мама обращалась к Никите, тот забывал, что уже давно вырос, что заканчивает первый курс института. Он моментально становился маленьким мальчиком. И вот этот «маленький мальчик» растерялся.
— Ее что, не принимают в вашу компанию?
— Почему не принимают? — оскорбленно отозвался брат. — Очень даже принимают и зовут всегда. Она сама не хочет.
Я исподтишка показала Никите кулак. Никита за маминой спиной демонстративно пожал плечами, скорчил непонятную гримасу и быстренько выскочил за дверь. Оставил без поддержки, свинтус!
— Катя, что-нибудь случилось? — спросила мама. Спросила мягко. Но при этом пристально смотрела мне в глаза.
— Ничего.
— Но я же вижу! С тобой что-то происходит.
— Тебе показалось. Мне всего-навсего не нравятся пошлые песенки и сальные анекдоты.
— Никита не пойдет туда, где рассказывают сальные анекдоты, — спокойно возразила мама. — Ты ничего не хочешь мне рассказать?
Ответа она не дождалась. Я не собиралась с ней откровенничать. Даже в малом. А в таком серьезном вопросе и подавно. Мама давно по-настоящему перестала интересоваться, о чем мы с Никитой думаем и что чувствуем. Она была поглощена своими собственными мыслями. С годами становилась все молчаливей, уходила в себя. Бабушка ругалась с ней, обвиняла в том, что мама оставила всякую заботу о нас. Нет, мама заботилась изо всех сил. Заботилась о чистоте, уюте, еде. О нашем образовании тоже заботилась, о настроении. Но душой отдалялась. Как будто мы оставались на берегу, а она медленно уплывала, уплывала в туманные дали. Для задушевных разговоров и честных признаний существовали бабушка и Лидуся. На крайний случай — Никита. Но не мама. Сейчас мне не хотелось делиться своей болью ни с бабушкой, ни с Лидусей. Про маму и говорить не стоит.
Я ушла в ванную и закрылась там. Это единственное место дома, где можно побыть в одиночестве. В ванной долго смотрелась в зеркало, не замечая собственного отражения. Наступил момент, когда стало ясно: я хочу еще одного поцелуя от Ивана в темном подъезде.
— Ну ты и дрянь! — сказала вслух самой себе и отвернулась от зеркала. Неприятно было видеть свои пламенеющие щеки.
— Ты просто маленькая распутная пакость!
Но сколько бы я ни твердила гадости о самой себе, вернуться к прежней, чистой и ясной жизни не получалось. Иногда гасить в душе раздражение не хватало сил. Внезапно отказалась отмечать свой день рождения. Никаких объяснений по этому поводу не давала. Крысилась. Друзья и знакомые теперь старались обходить меня стороной. За глаза называли «сибирской язвой». Из-за того, что язык у меня вдруг оказался весьма острым и ядовитым.
— Знаешь, что? — сказала как-то Лидуся, по-видимому, не собиравшаяся больше терпеть перепады моего настроения. — Я думаю, ты просто влюбилась. И должна в этом честно себе признаться, а не изводить окружающих.
Мы валялись на травке в овраге. Возле их погреба для картошки. Почти каждый день ходили туда. Надевали купальники и шли в овраг. Там быстренько обливали друг друга желто-коричневой водой из Чертановки. И по несколько часов загорали, лениво переговариваясь время от времени.
