Серебряный город мечты (СИ) - Рауэр Регина (читать полностью книгу без регистрации txt, fb2) 📗

Тоже криком.

Останавливается, чтобы покачнуться, развернуться и ко мне вернуться. Не остановиться, вынуждая пятиться:

— Да, я сдаюсь, Север! А ты чего ждала, когда явилась сюда? Думала, осчастливишь? Профессор Вайнрих готов тебя принять! Какой шанс, какая возможность! А я тебя просил? Кто тебя вообще просил лезть, Север? Опять скучно стало? Нашла себе новое развлечение?

Дим орёт злобно.

Наступает.

И где-то там, в отдалении другого мира, мелькают обеспокоенные Йиржи и пани Гавелкова.

— Нашла! Я ведь стрекоза, да?!

— А нет? — он ухмыляется.

И мою руку, что взлетает для пощёчины сама, перехватывает.

— Второй раз не ударишь, Север, — Дим отчеканивает, заламывает руку, дергает на себя так, что в него я врезаюсь, ударяюсь в каменную грудь, отчего воздух из легких выбивается и как дышать забывается.

Вот только все равно больно.

Дышать.

Смотреть на него.

И правую руку, запястье которой он обхватил, тоже больно.

До разноцветных кругов перед глазами и хруста костей, что эфемерен, однако в ушах, оглушая, раздается. Только отпустить я не прошу, молчу, а он прожигает окончательно почерневшими глазами, хлещет словами:

— Я. Я, а не ты, раз за разом слушал сожаления и извинения. И мне, а не тебе, повторяли, что сделано всё возможное, что уж я как врач должен понимать реальное положение дел и то, что про мизерные шансы говорят тогда, когда безнадежно и без вариантов. Утешают.

Дим кривится.

Не продолжает.

И, наверно, это лишь секунда, которая всё же умещает в себе вечность и не меньше тысячи несказанных слов на двух языках, из которых я выбираю самые жгучие.

Не менее болезненные.

— Я тебя ненавижу.

Правда.

В эту нашу вечную секунду, что заканчивается, когда Дим отлетает, почти падая и сгибаясь пополам, от меня на несколько метров и слышится рассерженный голос Йиржи, я не лгу.

Не слышу, что орет Йиржи.

Я пячусь.

Не отвожу взгляда от Дима, что тоже смотрит, дышит тяжело, как после забега на длинную дистанцию или сразу марафона, молчит, пусть Йиржи и орет, кажется, именно на него, указывает рукой на меня, выглядит непривычно злым.

Но удивиться этой злости не выходит.

Выходит лишь нащупать ключ от машины, сжать до боли, коя удержать себя в руках дает, и, сделав ещё два шага назад, развернуться, сорваться на бег до ворот, за которыми остался «Купер».

И шестьдесят километров до Праги.

Квартиры.

Кофе и Фанчи.

Шестьдесят километров я проеду, пусть запястье, правое, и пульсирует болью, которая прокатывается до висков, набирает обороты, перерастая в гулкую дробь, и дробью этой поселяется в ушах. Дрожат предательски руки, и ключ, не вставляясь, стучит о панель издевательски.

— Да чтоб тебя!.. — я ругаюсь.

Когда дроби в ушах вторит стук в окно.

И водительскую дверь распахивают нагло и уверено.

— Вылезай! — Йиржи приказывает.

— Пойди… — я выдыхаю сквозь зубы.

Оказываюсь на пассажирском сиденье раньше, чем успеваю закончить фразу, и мои ноги Йиржи перекидывает деловито.

— …к чёрту.

— Лучше в Прагу, — он возражает.

Отбирает бесцеремонно все ещё сжатый ключ, и «Купера», предателя, у него получается завести с полуоборота.

— Я понял, что надо прикупить шафрана, — Йиржи просвещает беззаботно, поправляет, подстраивая под себя, зеркала, — а настоящий шафран продается только в одной лавке и это на всю Прагу и Чехию. Безобразие. Лавку держит старый индус из Кашмира. Он угощает меня подлинным кашмирском чаем с шафраном и рассказывает про свою красавицу-внучку…

— Йиржи.

— Что? Не ревнуй. У красавицы-внучки есть красавец-жених. А я тебя угощу подлинным кашмирским чаем, — он обещает.

Излишне искренне.

Тормозит на светофоре, чтобы голову повернуть и невинность в почти бесцветных глазах продемонстрировать.

— Ты дурак, — я вздыхаю.

Сдаюсь.

И кеды скидываю, чтобы на сиденье забраться с ногами и виском к холодному стеклу прислониться, закрыть глаза, дабы сочувствие напополам с беспокойством за невинностью не увидеть.

— А то, — он соглашается.

Как-то легко.

И дышать от этой легкости становится не так больно.

[1] Сочельник или же, как называют его в Чехии, Щедрый день (24 декабря)

[2] Чешская рождественская месса, написанная Якубом Яном Рыбой, школьным учителем, в 1796 году. Музыкальный символ чешского рождества.

Глава 12

Квета

Чернильная ночь подкрадывается незаметно. Опускается тихо, суживая ленту дороги до света фар, и заправка, на которую, беспечно и фальшиво напевая, заворачивает Йиржи, кажется горящим сотней огней островом.

Огненной землей.

И, выбираясь из машины, я чувствую себя Магелланом, который далёкую и загадочную Тьерру дель Фуэго когда-то открыл, обозвал её так за мириады костров индейцев.

— Кофе, — Йиржи, подходя, провозглашает торжественно.

Вручает горячий стакан.

И рядом, на капот «Купера», он пристраивается. Уставляется, запрокинув голову, как и я, в сверкающее звездами-брильянтами чёрное небо, что здесь, за городом, кажется куда более настоящим и во сто крат ближе.

— Пятьсот миллионов бубенцов, — Йиржи сообщает задумчиво.

Серьёзно.

И я киваю согласно и не менее серьёзно:

— Жива ли та роза или её уже нет? Вдруг барашек её съел?

— Нет, принц ведь накрывает каждую ночь розу стеклянным колпаком и следит за барашком, — Йиржи произносит убеждённо, поворачивает голову ко мне, и улыбаемся мы от нашего немного безумного и одновременно самого логичного на свете разговора понимающе.

— Я раз пять убегала в пустыню и искала то самое место. Верила, что Маленький принц обязательно появится, — я признаюсь, вспоминаю невольно, — а если он не появляется, то только потому, что это не то самое место. Надо искать дальше.

— А то, — он фыркает.

Прищуривается, разглядывая небо. И не верится, что в детстве, в мои редкие приезды, мы были с ним заклятыми врагами, не вспоминается почему дрались до разбитых носов и ободранных коленок.

Устраивали вынужденное перемирие, чтобы стащить яблоки, кои в заброшенном саду через дорогу были куда вкуснее, чем у пани Гавелковой.

И в Костницу мы лазили.

На спор.

— Расскажи про панов из Рудгардов, — я прошу.

Йиржи должен знать.

Ибо пани Магда легенды Кутна-Горы любила всегда, знала их, рассказывала упоённо нам обоим, вот только меня они никогда не интересовали, гробницы фараонов и боги с головами животных были куда загадочней, увлекательней. И, наверное, поэтому вспомнить панов из Рудгардов, сколько я не хмурилась, не получилось.

Образованности мне всё же, как сказала бы пани Власта, не хватает.

— Рудгарды? — Йиржи переспрашивает рассеяно.

Дёргает себя за мочку уха и сережку.

— Рудгарды, — я подтверждаю охотно, пробую кофе, что горчит и этой горечью слова окутывает, толкает уточнить нараспев. — У последнего пана из рода Рудгардов была прекрасная дочь по имени Альжбета, что пропала…

— …вместе с серебряными куклами, целым городом и несметным сокровищем в придачу, — Йиржи перебивает, фыркает весело и, мотнув головой, прыскает смехом, чтобы отсмеявшись на меня вопросительно-снисходительно взглянуть.

Осведомиться:

— Ты где откопала чешскую версию Эльдорадо, Ветка?

— В Нюрнберге, — я буркаю.

И почему мы когда-то дрались вспоминается.

Хочется повторить.

— В Нюрнберге? — заклятый враг детства изумляется показательно, веселится ещё больше. — Какие черти тебя туда только занесли?

— Те же, что всю жизнь носят тебя, — я парирую, дергаю свободной рукой его за край косухи и требую серьёзно. — Йиржи!

Расскажи.

Мне важно и нужно.

Необходимо, потому что кукла, похожая на последнюю хозяйку замка и взирающая на мир слишком живыми бутылочными глазами, лежит в бардачке моей машины и потому что она теперь моя, и её история моя.