Экзотические птицы - Степановская Ирина (книга бесплатный формат .txt) 📗

— Приглашаю вас принять участие в празднике по случаю моего дня рождения! — вошла она за стеклянную перегородку к мадам Гийяр перед обедом.

— О, поздравляю! — удивленно приподняла брови та и пообещала прийти.

Заказ на кухню сделал по просьбе Татьяны Али. Он родился в колонии, и французский был его родным языком. Он же потом порхал по просторному залу, пританцовывая на тонких длинных ногах, составляя вместе, но под углом два столика у окна. Он непременно хотел, чтобы вид из окна пришелся как раз на какую-то огромную современную скульптуру, изображавшую нечто похожее на каменную бабу, но без головы. Тане это было в общем-то все равно, она не интересовалась искусством, но потом, позднее, она обратила внимание, что половые признаки присутствовали у скульптур всегда. Мимоходом ей пришло в голову, что фрейдизм по-прежнему в моде, а наличие мозга, особенно у особей женского пола, не считается необходимой принадлежностью индивидуума. Как-то она поделилась этими наблюдениями с Янушкой.

— Это идет еще с древних времен, — грустно вздохнула та. — Помнишь, в Лувре на лестнице красуется крылатая, но безголовая богиня победы Ника? Будто хочет взлететь, да не может, только крыльями машет. То ли символизирует удачу в чистом виде, то ли то, что женщине для побед голова не нужна. Да вон и еще пример! — Янушка указала Тане на рекламный плакат, располагающийся прямо над их головами.

Разговор происходил на улице, у витрины какого-то книжного магазинчика. Таня посмотрела: действительно, на плакате было знаменитое изображение Нефертити. Бутон египетского лица покоился на нежном упругом стебле гордо вытянутой шеи, и весь вид царицы был настолько невозмутим и самодостаточен, что отсутствие верхней части черепа вое принималось как нечто совершенно органичное. Таня засмеялась.

— Да? — посмотрела на нее вопросительно Янушка.

— Год назад и я совершенно искренне думала, что, кроме красоты, женщине нужен только богатый мужчина, — произнесла Таня. — Собственно, второе как бы должно было естественно прилагаться к первому! — пояснила она.

— О! Ты красивая! — заметила Янушка. Вряд ли она поняла всю Танину мысль, но слово «красота» она уловила.

— «Не родись красивой, а родись счастливой!» Russian proverb! [3] — сказала Таня.

— О, я-я! — закивала Янушка. — У тебя есть бойфренд? Надежный друг, мужчина? — Она спросила это по-немецки, но Таня ее поняла.

— Да, есть, — сказала она неожиданно для себя. — Но он сейчас в Америке, далеко.

— Он американец?

— Нет, русский, — ответила Таня и улыбнулась. Мало того, что она записала себе в бойфренды Ашота, с которым рассталась при таких невыгодных для нее обстоятельствах, так она еще умудрилась его, чистокровного армянина, записать в русские бойфренды. Чего не сделаешь для красного словца. Но она, и это было правдой, часто вспоминала Ашота. И в воспоминаниях своих, сама не заметив как, уже перестала относиться с насмешкой и к его необычной внешности, напоминающей Пушкина, и к его маленькому росту. Странно устроен мир. Между прочим, тот же Али был в ее представлении черный. А ведь он хоть и африканец, но араб. И Таня видела, что она нравится Али. Он несколько раз намекал ей на это. Но ей почему-то не хотелось принимать его ухаживания. И вообще ничего не хотелось. Правда, первые недели в Париже она страстно мечтала о красивом романе с каким-нибудь истинным парижанином. Но так же, как и в Москве, в Париже иногда впору выйти на улицу и воскликнуть: «Ау! Где вы, мужчины? Неужели перевелись все до единого?» И кажется, что правда перевелись. Вон идут по улицам или едут в машинах, высматривая место, чтобы припарковаться, или катят на мотоциклах, велосипедах, у всех сумки, портфельчики, светлые пиджаки, у всех свои проблемы, и до одинокой женщины, которой очень хочется уж если не любви, так хоть красивого романа, совершенно никому нет дела.

А парижанок Татьяна вообще представляла себе другими — более элегантными, более яркими, более кокетливыми, наконец. А они проигрывали сравнение с москвичками и особенно с латиноамериканками и женщинами Востока — Ирана, Пакистана, Индии, — которых в Париже обнаружилось тоже неожиданно много. Тане казалось, что парижанки похожи на молоденьких воробьих — некрупные, с мелкими чертами лица, в сереньких пиджачках, брючках пастельных тонов, все деловые, приветливые, все скачут по делам: чик-чирик, чик-чи-рик! Нет, мужчины в Париже были явно поярче. Первые месяцы Татьяне очень нравилось: «Пожалуйста, мадемуазель! Спасибо, мадемуазель! Проходите, мадемуазель!» Потом она поняла, что эта вежливость сродни привычке мыть руки перед едой и совершенно ничего не означает. А через несколько месяцев она к такому укладу жизни и к самому городу незаметно для себя привыкла. И в целом и сам город, и уклад жизни в нем ей понравились. Она подружилась с Янушкой, они много гуляли, иногда сидели в маленьких парижских кафе, изучали достопримечательности, бродили по музеям, и время летело незаметно.

Но вот несмотря на насыщенную жизнь, на обилие впечатлений, она должна была признаться себе, что скучает в этом прекрасном городе. И не по какому-нибудь фантастическому богачу миллионеру, плоду ее девических фантазий, а по реальному парню, ее коллеге Ашоту, прекрасному доктору, армянину-беженцу с неустроенной судьбой. Неисповедимы пути твои, Господи. Бессмысленно думать о том, чего не может больше быть. Ашот звонил ей как-то раз из Америки, но и все. Больше сведений о нем никаких не было. Что ж, она сама его обидела, глупо, бессмысленно. Теперь она понимает это, но тогда ей не о чем было жалеть. Ей казалось, что все наоборот — это он мыслил нерационально, обидел ее. Он — ее, она — его. Вот и разошлись навечно. Что ж, жизнь есть жизнь, и не надо пускать по каждому поводу сопли.

Кстати, на том первом ее французском дне рождения просто нечего было есть. Али заказал по московским меркам нечто невообразимое — одни салаты. Денег она тогда ухлопала уйму, а удовольствия никакого не получила. Маму бы выписать из Москвы, она бы устроила стол! Все бы от обжорства вылезли полуживые! И еще Тане вспомнился ее предыдущий перед этим день рождения, так скромно отпразднованный в Москве, в больнице, где она тогда работала, после которого и произошли страшные, непредсказуемые события. Даже с ним здесь не было никакого сравнения! Московский шум за столом, шуточки, подколки, раскаты смеха, искренние поздравления, смешная русская закуска… Перед Таниными глазами всплывали то общепитовские больничные тарелочки с нарезанными колечками полукопченой колбасы, постоянно стремящейся к нулю, сколько бы ее ни нарезали; то толстые (откусишь, так рот радуется) по сравнению с французскими треугольники «Пошехонского» сыра, сделанного в Угличе, в молочных российских краях; то огромный торт, который с вожделением обозревала со своего места Мышка и который помогала разрезать реанимационная сестра Марина. Мышка любила сладкое — всегда сосала какие-то леденцы, грызла шоколадки, чтобы не заснуть на дежурствах. И хотя тогда, в Москве, прежде чем усесться за праздничный стол, им пришлось как следует потрепать себе нервы, да и, откровенно говоря, вовсе не были они особенно дружны между собой, каким прекрасным казалось теперь Тане то застолье.

Здесь же им принесли крошечные порции размером со столовую ложку классического французского салата с сыром «Рокфор», еще по малюсенькой кучечке зелено-розового салата с копченым лососем и ломтиками авокадо, микроскопические бутерброды с острым паштетом, прозрачные ломтики тонкой, казалось, просвечивающейся ветчины, орехи, оливки, взбитые сливки с каким-то несладким желе, по бокалу розового вина и, наконец, по чашечке кофе.

Все сидели как на похоронах. Мадам Гийяр провозгласила себе под нос скромный тост: «За ваши успехи в науке!», и все выпили, вежливо улыбаясь, не чокаясь. Потом все так же тихо, спокойно принялись за еду, думая каждый о чем-то своем, и только Али продолжал, глядя на Таню, сиять своей невозможной улыбкой. Таня даже подумала, что у него, наверное, так устроен рот — челюсти выдаются вперед, и короткие губы не в состоянии прикрыть длинные белоснежные зубы. И она потом даже стала специально присматриваться к Али, так как их рабочие столы были расположены напротив. Но оказалось, что нет, рот у Али спокойно закрывается. Иногда он за работой свистел, и тогда губы его без усилий складывались в толстую длинную трубочку, и лицо его уже не казалось перерезанным поперек ослепительной улыбкой, а было равномерного светло-кофейного оттенка.