Первый, случайный, единственный - Берсенева Анна (читать полностью бесплатно хорошие книги .txt) 📗
И, в общем-то, у телевизионщиков были основания для завистливого недоумения. Задание, с которым Валера и Георгий приехали в Чечню, было не до конца понятно даже им самим. То есть у них не было, конечно, никакого секретного задания, и шпионской миссии они не выполняли, но вот зачем все-таки английская частная телекомпания подписала с ними более чем заманчивый для них контракт – это Георгий, например, понимал не очень.
Валера же считал, что им тут и понимать нечего. Вернее, незачем.
– Я что, лох, по-твоему? – объяснял он. – Я этот контракт, прежде чем подписать, самым крутым спецам показывал, гонорар свой за фильм про диггеров, считай, уполовинил на юристах. Говорят, все чисто: вы снимаете-монтируете что хотите, англичане прокатывают как хотят, и больше ничего. Ну, может, они себе имидж таким образом надеются заработать, вот и решили рискнуть. Это ж тебе Запад, не осины родные! Это наши приличную камеру только асу какому дадут, а их на такие дела жаба не душит. Да они, может, через этот риск в историю войдут! Война-то кончится через полгода-год, а у них, пожалуйста, фильм приличный останется. А у нас мировая слава, – подмигивал он.
Георгий не очень беспокоился о юридических тонкостях. В конце концов, не он же нашел этот фантастический английский контракт, а Валерка. И спасибо, что пригласил поработать вместе, и незачем лезть в его дела. Единственное, в чем он мог бы поспорить со своим режиссером, это в том, что война кончится через какой-то обозримый срок. Георгию казалось, что она здесь не кончится ни через год, ни через два, и хорошо, если вообще кончится хоть когда-нибудь.
Для того чтобы это понять, не надо было интересоваться политикой – достаточно было хотя бы раз встретиться взглядом со здешними детьми, даже совсем маленькими. Георгий не раз ловил их взгляды объективом «Дивикама», и ему становилось страшно.
Ну, и все остальное вспоминалось, что успел узнать про Чечню, когда и не подозревал, что ему придется здесь побывать, да еще в войну. Остальное – это были главным образом дневники молодого Толстого, которые тот писал во время службы на Кавказе. Из всех этих дневников Георгий больше всего запомнил слова: «Лень писать с подробностями, хотелось бы все писать огненными чертами», – потому что они совершенно точно говорили о том, что происходило в его собственной душе, когда он впервые захотел снимать кино.
Но сейчас вспоминалось и другое – например, как Хаджи-Мурат въезжал в немирный чеченский аул Махкет… Георгий сам побывал в этом Махкете и убедился в том, что аул по-прежнему немирный и Хаджи-Муратов там – в каждом втором доме.
Впрочем, лобовые аналогии его раздражали, и он старался их избегать. Так же, как и публицистических метафор, на которые, как он с удивлением понял, был падок Валера Речников.
Его знакомство с Речниковым было довольно близким – все-таки они вместе работали тогда с итальянцами, – но каким-то… неглубоким, что ли. И теперь Георгий думал, что, знай он Валеру получше, может быть, и не поехал бы с ним сюда.
Нет, Речников не производил впечатления человека, который может предать или обмануть. Конечно, война ставила людей в такие ситуации, когда они напрочь забывали себя, однако у них подобных ситуаций, к счастью, пока не возникало. Но сразу бросалось в глаза другое…
Валера был преисполнен уверенности во всем, что делал. Это вообще казалось Георгию странным, невозможным для человека, имеющего дело с кинокамерой, и уж тем более странным это казалось ему здесь, в вывернутом войной наизнанку мире.
Поэтому общаться с Речниковым ему иногда бывало тягостно.
Еще тягостнее было выполнять его указания. Георгий быстро понял: Валера словно заранее знал, что он здесь увидит и как покажет, и единственное, чем он был теперь занят, это нанизыванием подходящих кадров – вот этих самых публицистических метафор.
– Гора, ту стеночку сними, – командовал он, когда в Грозном они оказывались рядом с полуразрушенным детским садом. – Вот тут, где солнышко нарисовано. Только чтоб следы от пуль четко вышли.
Стена детского сада с едва угадывающимся веселым рисунком и с закопченной надписью «Пусть всегда будет солнце!» была перерезана автоматной очередью, и снять это так, чтобы получилось «четко», было нетрудно. Только вот Георгий не понимал, зачем это делать. Зачем он должен заниматься собирательством пошлостей?
Но с режиссером он все-таки не спорил. И вовсе не из-за субординации, хотя Валера не упускал случая незаметно, но отчетливо дать ему понять, кто здесь главный. Георгий чувствовал растерянность, потому что и сам не мог снять ни одного кадра, который отличался бы от всех этих Валериных примитивных находок…
Сначала он злился, обвиняя себя в том, что вообще разучился что-либо делать. Ему хотелось вернуть себе то ощущение восторга, которое он впервые узнал шесть лет назад, когда попробовал снимать простенькой камерой «Супер-8», найденной в недрах армейского клуба. А уж потом, а уж «Арифлексом»!..
«Сам виноват, – зло думал Георгий. – Два года черт знает чем занимался, маклер хренов! Вот и вози теперь саночки, раз кататься любил».
Но потом он понял, что, пожалуй, не очень-то и виноват. Конечно, он давно не снимал, хотя, если не заниматься самоедством, его вины в этом было немного: можно подумать, кто-то бегал за ним с камерой и умолял поработать! Но интуиции он не утратил, и навыки, приобретенные за то лето с итальянцами – а этих навыков было достаточно, чтобы быстро освоить телекамеру, – сидели в нем глубже, чем сам он мог от себя ожидать. Дело было не в нем…
Дело было в войне. Много было сказано слов о том, что война – зло, да Георгий и без всяких слов это понимал. Но по-настоящему, до костей и до последних прожилок, он понял это, когда взглянул на войну в визир камеры. Он увидел не только развалины и трупы, не только искореженную технику и таких же искореженных людей – он увидел бесконечный, непрерывный ряд пошлостей. Вся война была торжеством пошлости, и этого невозможно было не понять именно потому, что он смотрел на нее в визир, в беспощадно просветляющую оптику.
Он ничего не мог с этим поделать и потому не спорил с Валерой, послушно ловя объективом репортерские банальности.
– А за что им нас любить? Или мы им что хорошее сделали?
– А чего мы им плохого сделали-то? Ну скажи, скажи – чего?
– А в Казахстан их выслал кто? Не русские, скажешь?
– Ой, бля, выслали их! Когда это было? Да они давно уже и сюда вернулись, и всюду поналезли, как тараканы. А зато русские, считай, всего им тут понастроили – нефтяных заводов, вообще всего! Скажешь, они работать любят? Счас! Им только чтоб автомат в руки и понты гнуть.
– Так мы же их детей убиваем!
– Хороши дети! Они сами, как только титьку бросят, только и смотрят, кого б замочить!
Этот диалог между двумя старлеями шел уже минут десять, но Георгий в него не втягивался. За два месяца в Чечне он таких разговоров наслушался досыта и давно уже не поддавался их пустому пылу. Просто оба старлея приехали сюда недавно, потому, наверное, и считали еще, что в споре рождается истина. Хотя достаточно было отойти на сто метров от их взводного опорного пункта, чтобы увидеть, какая истина родилась в этом споре.
Разговор, естественно, шел за выпивкой, но Георгию пить не хотелось, потому что хотелось поснимать. Они с Речниковым для того и приехали на батарею, и в офицерской палатке он сидел только из вежливости да дожидаясь, пока Валера закончит охмуреж медсестры, которым тот самозабвенно занимался в течение последнего часа.
Георгию и вообще почему-то не хотелось пить – он с удивлением заметил, что это желание у него здесь отшибло напрочь. Он просто не мог этого за собою не заметить, потому что раньше пил довольно много. Выпивка была наилучшим способом резко переменить настроение и проснуться утром хоть и с головной болью, зато с ощущением обновленного, живого взгляда на мир. Правда, один человек, к которому он почему-то проникся мгновенным доверием, предупредил его однажды о том, что лет через десять такое страстное отношение к выпивке приведет к глубоким запоям, но Георгий ему все-таки не поверил. Он был здоров, крепок и вполне себя контролировал, с чего бы вдруг запои?
