Янтарная бусина: крестьянка - Цыпаева Ольга (полная версия книги .TXT) 📗
— Да, видать, Тузик матерно ругаться выучился. Пойдем домой, дочка. Роса уже легла, зябко здесь.
Накинула на Катю тетка Саня свой широкий платок и увела ее в избу.
— Мам, я в клеть пойду спать, а то перебужу всех, пока раздеваюсь.
— Что случилось-то, Катенька? Лица на тебе нет. Правда не обидели?
— Не обидели, мам, не обидели. Сама я себя обижаю. Спокойной ночи, мам, потом расскажу, потом.
— Ладно, спи давай, захочешь — расскажешь. Говорила тебе — нечего в Новиковку на танцы ходить. Ай, да что теперь… Спи.
Мать ушла в дом. Разделась Катя, легла. А сон не идет. Какой уж тут сон! Лежала и вспоминала, как приехала она в Анютино. Больно и горько было ворошить прошлое, но о будущем и вовсе думать не хотелось.
Родилась Катенька в селе Стемассы в самое смутное для России время. В памяти остался большой светлый дом. Дом стоял на холме, издалека открывался всем проезжим. Из окна было видно большую реку Суру. Старший брат Шурка все свободное от школы и хозяйства время проводил на реке с такими же сорванцами, как он сам. Мама без перерыва работала на огороде да на дворе. Коровы, овцы, поросята, куры… А огород был такой огромный, что глаз не хватало углядеть противоположный его конец. Иван, Катин отец, воевал в Красной Армии и вернулся с фронта без руки. С тех пор он страшно кричал по ночам — контузия (так мама говорила, когда уводила их с братом в заднюю). Отец не привык сидеть без работы, и отсутствие руки не давало ему покоя: мужик должен быть кормильцем в семье, а не обузой.
Настало время НЭПа, и отец стал ездить в город продавать молоко — держали трех коров, и молока было в избытке. Продавал еще мясо, картошку с их огромного огорода. Мед с родительской пасеки. Дела пошли в гору. Послереволюционная разруха отступила перед напором трудолюбивых Ванечкиных.
Привозил он из города любимой Катеньке ботиночки и платья нарядные. Да только не радовало это маленькую Катеньку — подружки были бедно одеты, их родители не заводили такое хозяйство — это непосильный труд. Прятала Катя новенькую одежку и шла гулять босиком и в штопаном-перештопаном сарафанчике.
Было ей пять лет, когда родился братик Боренька. Сама была мала, а за братишкой приглядывала. Мать весь день работала, большую часть урожая нужно было отдать государству. На помощь приходили соседи — в благодарность давали им Ванечкины мед и молоко.
В восемь лет Катенька уже легко управлялась со всей работой по дому — и печь топила, и скот поутру в стадо выгоняла, и дом прибирала. Щи и кашу сама варила, в печь ухватом ставила тяжелые чугуны, чтобы в обед накормить семью и работников. Только хлебы печь у нее пока не получалось — этим занималась мама. В восемь лет Катенька пошла в школу. Ходили они вместе с Шуркой. По дороге обязательно заходили к бабушке и дедушке.
Даже летом, когда не надо в школу, дети каждый день наведывались к ним, уже вместе с Борькой, — и по хозяйству помочь, и медку поесть. Дед Егор держал пасеку и медом внуков кормил отборным, липовым, с сотами. Дети сидели на дворе, уплетая самый вкусный на свете хлеб с медом, и отмахивались от пчел, которые так и норовили попробовать медку, а заодно и ребеночка сладенького. Иногда пчелам это удавалось, тогда раздавался такой рев по округе, что сразу же прибегали дед с бабкой успокаивать несчастного сладкоежку, и все слышали, что у стариков гости.
Бабка Матрена часто рассказывала, как она работала у барыни служанкой и как баловала ее барыня — одежду дарила всякую, деньгами помогала. Но больше всего внуки любили слушать всякие небылицы о ведьмах и оборотнях. За этими историями дети иногда приходили к бабке поздно вечером, чтоб страху нагнать. А уж потом потемну шли и дрожали, друг друга науськивая и подзадоривая.
Иногда вечером, встретив стадо с пастбища, Катя бежала к подружкам. Весело же было! Играли в лапту летом, а зимой, когда было больше свободного времени, катались на санях — неслись так, что только ветер свистел. Гора начиналась как раз за их огородом и уходила вниз к реке. Каталась вся молодежь, от мала до велика. Здесь не было разницы в возрасте, даже старший Шурка улюлюкал от восторга, несясь на санях к реке. Всем было весело. Казалось, нет конца этому счастью. Оно безгранично и постоянно.
Однажды ночью в дверь постучали. Стук был громким и нетерпеливым. Пока одевался отец, дети побежали следом за матерью, посмотреть на непрошеных гостей. В дом ворвался холодный влажный ветер с реки. В просвете показалась фигура Федьки Шашкина — местного бездельника и пьяницы. Показалось странным, что мама его впустила, — ведь он совсем недавно ломился в каждый дом, просил опохмелиться, а его все гнали от ворот: «Работать надо, а не попрошайничать». Мама зажгла керосиновую лампу. Следом за Шашкиным зашли двое здоровых мужиков и молодая баба. Незнакомцы были одеты в кожаные штаны и комиссарки. А у Федора сбоку на поясе висел наган.
— Вот это да… — с восхищением протянул Борька. — Настоящий маузер! Дядь Федь, дай посмотреть!
— А что, батянька тебе не купил, что ли? Денег пожалел? — по-хозяйски садясь на скамью, гундосил Федор.
— He-а… Он мне деревянный купил, а этот настоящий, поди, похож…
Еще что-то хотел сказать Борька, но мама на него так посмотрела, что говорить дальше расхотелось.
— Идите в заднюю, дети, не мешайте взрослым.
Из задней вышел отец. Интересно он был одет. В красноармейскую форму, в которой с войны вернулся. На груди поблескивали медали. Из рукава гимнастерки торчала культя, хотя обычно он ее прятал даже от близких.
Через щель дети наблюдали за происходящим. Старший, Шурка, сжимал кулаки так, что было слышно, как хрустят косточки. Маленький Борька не отводил глаз от маузера. Катенька смотрела во все глаза на отца, такого статного и гордого в этой военной форме.
— Ну, что застыл, Иван? Садись. Приказ тебе зачитывать буду.
— Я в своем доме, и ты здесь не хозяин, чтоб мне указывать. — Было видно, как у отца задергалось веко.
— Это ты пока хозяин. Еще один день похозяйничай и… — зло буркнул Федор, делая ударение на слове «пока», а дальше затараторил что-то непонятное из постановления райисполкома.
— Да как ты смеешь, гнида! — Отец сжал свой единственный кулак. — Пока ты, сопляк, по девкам шлялся и самогонку пил, я за тебя в Красной Армии кровь проливал и руку там оставил! Я в окопах вшей кормил, а ты у жены на горбу сидел да приданое ее пропивал… Дармовщинки захотелось, тунеядец паршивый? А на вот тебе! — Отец сложил из трех пальцев характерный знак и поднес к самому носу обалдевшего Федьки. — Ты попробуй разок, встань на заре да в поле выйди — поработай. За всю свою жизнь никчемную ты и к земле-то не подошел ни разу, ни разу не проснулся раньше обеда. Кто тебе не дает построить дом? Кто тебе мешает с двумя-то руками скот держать? Кто?! Лень твоя. Хмельное жрать каждый может… Я красноармеец, инвалид. Я за Советскую власть в боях сражался. И награды имею — вот, смотри. — Отец выпятил грудь. — И меня Советская власть не обидит, не для того она меня этих медалей удостоила…
— Попрошу не оскорблять комсомольца! — взвизгнул Федька, немного пришедший в себя от отцовской тирады. — Ты кулак, Ванечкин, а кулак — это враг народа. А народ — это я, и ты мой враг!
Никак не ожидал Федор такого нападения со стороны Ивана. Ждал, что упадет тот перед ним на колени, что просить его будет, а он, Федор Кузьмич Шашкин, надменно и уверенно дочитает документ. Не вышло. Дрожал голос у Федьки, как будто и не решение наркома перед ним, а какая-то кляуза постыдная. Испугался он, что грехи его вспомнили да еще и при городских «соратниках» высказали, тут всякий смутится. Баба в штанах прыснула, увидев, как струхнул Федька.
— В двадцать четыре часа освободить дом… Полная конфискация имущества… За невыполнение приказа расстрел! — скороговоркой дотараторил Федор и как-то по-кошачьи вскочил со стула и побежал к двери. Еще до того, как отец размахнулся и ударил кулаком по столу.
