Любовница коменданта - Семан Шерри (книги серии онлайн TXT) 📗
— Теперь мы можем наконец поговорить? — спросил он.
— Нет, если ты намерен снова обсуждать то, о чем мы говорили последние три дня, — ответила я.
— Когда-нибудь все равно придется это обсудить.
— Сейчас мои мысли заняты другим, к тому же у меня жутко болит голова.
— В последнее время ты постоянно ссылаешься на головную боль, Рашель.
— Я не хочу препираться с тобой.
— Я тоже, — сказал Давид. — Но ссылками на головную боль всякий раз, когда мне хочется поговорить с тобой, проблемы не решить.
Я взяла вилку — яичница была зажарена, как я люблю, — и положила в рот небольшой кусочек, но тут же выплюнула.
— Совсем остыла.
— Я не виноват. Я звал тебя завтракать еще двадцать минут назад.
Я поднялась со стула.
— Сейчас поджарю себе новую.
— В холодильнике больше нет яиц, — сказал Давид.
— У нас кончились яйца?
— Ты вчера так и не сходила в магазин. Хотя обещала.
Я взяла чашку, подошла к плите и налила себе свежего кофе. Он был горячий. Крепкий.
— Почему ты не хочешь завести ребенка, Рашель?
— Не нужно снова об этом, Давид.
— Мы же любим друг друга.
— Это не имеет отношения к любви.
— Я хочу, чтобы у нас был ребенок.
— В этом мире ребенку нечего делать Особенно еврейскому ребенку.
— Если бы все думали, как ты, на свете не осталось бы ни одного еврея и в конечном счете победили бы нацисты.
Я вернулась к столу, для того чтобы намазать хлеб джемом, откусила кусочек, запив его кофе.
— Мне кажется, для того чтобы отомстить за нашу загубленную молодость, нужно произвести на свет как можно больше детей, — сказал Давид.
Я молчала. Он нагнулся ко мне и взял мою руку. Его глаза сияли, как у юноши. Было трудно поверить, что он побывал там. Еще труднее было поверить, что он помнит об этом.
— Ты только представь себе, Рашель. У нас будет куча ребятишек, и мы воспитаем их благочестивыми евреями. Вот это и станет нашей местью и нашей победой.
Я закрыла глаза. У меня раскалывалась голова. Кофе остывал в чашке.
— Мне все равно, кто у нас родится: сын или дочь, лишь бы это был наш ребенок.
— Давид, после войны…
Он выпустил мою руку и, резко откинувшись на спинку стула, оттолкнул от себя пустую тарелку.
— Я не желаю больше говорить о войне.
— После войны я пошла к врачу.
Он ничего не сказал, но мне не понравилось, как он на меня посмотрел. Я встала из-за стола и выплеснула кофе в раковину. Я налила себе свежего кофе и отпила глоток. Кофе казался мне слишком горячим и горьким, и я снова вылила его. Давид молча сидел за столом. Я посмотрела в окно над раковиной. Листья с деревьев почти облетели, и двор казался пустым, холодным. Давид поднялся и подошел ко мне. Я чувствовала жар его тела и не могла двинуться с места: он стоял слишком близко. Ветер взметнул с земли сухие листья. Трава под ними был жухлая, мертвая.
— Как это произошло?
— Это случилось не в лагере. Позже.
Когда он дотронулся до моей руки, я отстранилась от него.
— Не нужно, — сказала я. — Я не выношу жалости.
— Они жалеют нас, — сказал раввин, и мои родители согласно закивали.
— Ничего подобного! — воскликнула я, покачав головой. — Они смеются над нами.
— Ты не права, — возразил Раввин. — Они носят в петлицах желтые розы в знак солидарности с нами.
— Это издевательство.
— Тем самым они демонстрируют несогласие с нацистами, — продолжал раввин.
— Несогласие? О чем вы говорите?
Я бросила на стул посудное полотенце и посмотрела раввину прямо в лицо. За время оккупации его необъятный живот несколько уменьшился в объеме, но все еще заметно выдавался вперед. В редкой бородке застряли крошки пирога, нос и глаза у него покраснели. Изрядно поношенный лоснящийся черный лапсердак в нескольких местах был залатан.
— Хотелось бы посмотреть, как с этими желтыми розами в петлицах они отправятся вслед за нами в тюремные камеры, — с вызовом сказала я. — Или в трудовые лагеря.
— Как ты смеешь разговаривать таким тоном с рэбэ Лароном? — прикрикнул на меня отец. — Немедленно проси у него прощения.
Раввин пожал плечами.
— Ничего. Она еще слишком молода. И к тому же расстроена.
— Зря вы от меня отмахиваетесь, — разозлилась я.
— Разве мы этому тебя учили? Где твое уважение к старшим? — возмутился отец. — Ты позоришь меня.
— Папа, ты придаешь значение всяким пустякам и совершенно не заботишься о главном — например, о том, как противостоять немецкому произволу.
— Эти люди с желтыми розами в петлицах как раз и оказывают сопротивление нацистам, — вступила в разговор мама. — Я знакома с сестрой одного из этих людей, так вот они оба…
— Если они сопротивляются нацистам, почему нам приходится ютиться в этой каморке? Почему в нашей крохотной квартире оказалось еще пять семей?
— Еврейских семей, — заметил раввин.
— Шшш, они могут услышать и обидеться, — шикнула на меня мама, с озабоченным видом посмотрев на открытую дверь в коридор. — Самуил, скажи ей, чтобы она успокоилась.
— Извинись перед рэбэ.
— Если сопротивление нацистам столь велико, почему я не имею возможности учиться? Почему папа не может работать?
— И это моя дочь! — вздохнул отец. — Вы только послушайте, что она говорит. В моем доме!
— Попытайся понять, девочка, — сказал раввин. — Речь идет о моральном сопротивлении.
— В конце концов немцы устанут, — сказала мама, — и оставят нас в покое. Так всегда бывало. Вот увидишь.
— Эти люди оказывают немцам моральное сопротивление, а это очень важно, — заметил раввин. — Ты сама поймешь, когда повзрослеешь.
— Моральное сопротивление! — воскликнула я. — Неужели все вы настолько слепы? От этого так называемого морального сопротивления мы первыми же и пострадаем.
— И это говорит моя дочь! — всплеснул руками отец. — Не понимаю, что на нее нашло!
— Немцы и так уже отняли у нас все, что можно, — сказала мама. — Что еще они могут нам сделать?
— Вот именно, — согласился раввин. — Убить нас всех, что ли?
— Когда-нибудь ты убьешь кого-то этой штукой, — сказал Давид.
Я приподнялась в постели и, оторвавшись от книги, посмотрела на него. Давид достал из верхнего ящика комода пистолет.
— Он заряжен, Рашель.
Давид сурово взглянул на меня. Потом на пистолет. Я перевернула страницу. Он подошел к кровати и протянул ко мне руку с пистолетом.
— Я уже не раз просил тебя избавиться от этой игрушки.
Я сделала заметку на полях книги.
— Я не желаю больше терпеть эту вещь в своем доме.
Давид наклонился ко мне:
— Ты говоришь, что хочешь забыть прошлое, и тем не менее хранишь немецкий пистолет в ящике комода.
— Хорошо, я завтра же выброшу его, — пообещала я, перевернув очередную страницу.
Давид бросил пистолет мне на книгу.
— Я же сказала, что завтра выброшу его.
— И по-прежнему не сдержишь своего обещания, не так ли?
Он был бледен. Выражение его лица показалось мне странным. Я сняла очки и отложила книгу. Когда я протянула руку за пистолетом, он схватил его.
— Что дальше? — спросила я.
— Это его пистолет, так ведь? — Давид швырнул пистолет на кровать. — Поэтому ты и хранишь его.
Он принялся ходить взад-вперед по комнате, водя руками по бедрам, словно вытирая их о брюки.
— Я не потерплю эту вещь в своем доме, Рашель.
Пистолет лежал на одеяле. Я провела пальцами по его длинному стволу.
— Если ты не выбросишь его, Рашель, я сам сделаю это. Если завтра он не исчезнет из этого дома…
Давид продолжал ходить по комнате, ероша волосы. Я положила пистолет на колени, взяла книгу и надела очки.
— Выброси его, Рашель.
— Не приказывай мне. Я не заключенная.
— Бросьте эту шубу. Скорее, — сказала мне одна из женщин, когда я в числе прочих оказалась на сортировочном пункте в лагере. — А то вам за нее крепко достанется.
— Это не моя шуба. — Я выпустила из рук горностаевую шубу, и она упала на пол. — Мне дал ее один человек. Пальто, в котором я приехала, тоже было не мое. Мое пальто украли.
