В огне аргентинского танго - Алюшина Татьяна Александровна (мир бесплатных книг .txt) 📗
Лиза слушала, не перебивая, смотрела на меняющееся выражение его лица и понимала, какая сильная связь была у него с дочерью, такую редко встретишь. У них был свой особый мир только для двоих, и эта неосознанная попытка Протасова еще больше отгородить этот их мир от Ольги и других людей тем, что он учил дочь испанскому, о многом говорила. Ну, хотя бы то, что он не был душевно близок со своей женой.
Глеб подошел в своем рассказе к моменту, когда стала проявляться болезнь Алисы. И все! Всякое отстранение, к которому призывало психологическое образование, исчезло, и она уже плакала, не замечая текущих по щекам и капающих на одежду слез.
Когда потекли еще и слезливые сопли, Лиза, не отрывая ни на мгновение взгляда от лица Глеба, на автомате нашарила рукой на столе стопку салфеток, принесенных Верочкой с прочей сервировкой. Вытиралась, сморкалась и смотрела на Протасова совершенно больными от сострадания глазами и, уже не сдерживаясь, рыдала во весь голос и роняла промокшие насквозь салфетки, усыпав ими колени и диван вокруг себя, как кусками нерастаявшего снега.
А он говорил и говорил. Наклонившись вперед, опираясь локтями о колени, с силой сцепив пальцы в замок до побелевших костяшек, Глеб смотрел неотрывно в угасающий огонь в камине и рассказывал, и желваки ходили у него на скулах.
Вера, с силой прикрывая рот двумя ладошками сразу, раскачивалась скорбно из стороны в сторону и заливалась слезами, Коля неосознанно гладил ее по плечу успокаивающим и поддерживающим жестом и сам вытирал слезы загрубевшей ладонью, а Витяй утирался вязаной шапочкой, которую комкал в руке, и что-то тихо под нос ворчал матерное на врачей нерадивых и судьбу злую Максимыча.
Голос Протасова стал глухим и монотонным от сдерживаемых эмоций, а он рассказывал про то, как вышел из палаты Алисы и увидел себя в зеркале, и не узнал, только потом сообразил, что это седина, и о том, как билась в истерике Ольга и выкрикивала обвинения ему, о том, как потерял краски и стал серым его мир…
Он замолчал, расцепил побелевшие пяльцы, откинулся на спинку дивана.
– Ну почему-у? – рыдала Лиза и заикалась от слез. – Почему ты не рассказал все это раньше, пу-усть не-е психоло-огу, но кому-у-нибудь ро-одному? У тебя, я знаю-ю, с ба-бабу-ушкой очень бли-и-зкие отноше-ения! Не-ельзя же! Не-ельзя де-ержать тако-о-е в себе сто-о-лько времени!
– Не плачь, – устало распорядился он.
– Не-е мо-огу, – призналась Лизка.
И внезапно ринулась к нему, уселась на колени, сильно обняла, прижалась щекой к его груди, громко всхлипывая, и все никак не могла успокоиться. Он склонил голову, посмотрел на нее, обнял одной рукой, а второй принялся гладить по голове и повторил:
– Не плачь.
– Не бу-уду, – тяжело вздохнув, пообещала она и спросила: – Почему-у ты не захотел при-инять по-омощь от дру-узей и ро-одных?
– Мне казалось, что так я к ней ближе, – помолчав, все же признался Глеб.
Верочка сделала красноречивый знак мужикам, означавший: идем отсюда, и пригрозила, когда Витяй засомневался в правильности ее распоряжения, ухватила его за локоть и с силой двинула вперед, да еще поддала в спину, изобразив предупреждение лицом. Конюх неохотно подчинился, Вера же, прихватив блюдо с остывшим пирогом, погнала мужиков в кухню, не забыв тихонечко и осторожненько плотно прикрыть двери гостиной.
– Вот такие дела-а-а! – протянул горестно Витяй, усаживаясь за стол.
– Настрадался мужик, – поддержал его Николай.
– А дитя-то как намучилось, бедное! – всхлипнула Верочка и быстро утерла краем фартука набежавшую слезу. – Чистый ангел! Не плачь, говорит, папочка!
– Ну-ну, хватит, Вера, – попытался остановить новый поток слез Коля.
– А вы чего расселись? – переключила она неожиданно свое внимание на происходящее в данный момент.
– А чего? – не понял Витяй.
– А вот пирога сейчас возьмем краюшки и пошли к нам в дом, – строго приказала Вера, быстренько занявшись делом: накрыла так и не донесенное до гостиного стола блюдо с печивом чистым полотенцем, достала из шкафчика пластиковый контейнер, уложила в него отрезанные боковинки пирога и распорядилась: – Идем, нечего Глебу Максимовичу мешать здесь, и чтоб носа не совали! Мало ли, может, у них сладится что, а не сладится, так она его подлечит психологически, сумела же вот разговорить. Идем, идем, только тихо.
– И правда, – поднялся Витяй. – Пойду ребятам расскажу, что услыхал, пусть знают, пожалеют его.
– Да успеешь со своими коняшками поговорить, – махнула на него рукой Верочка. – Пошли вон чаек с пирогом попьем, пока теплый.
И стараясь соблюдать режим особой тишины, они втроем прошли по коридору мимо гостиной на цыпочках, так же тихо обулись в прихожей и вышли из дома, затворив за собой двери.
– Это все так ужасно, – продолжая прижиматься к Глебу, запрокинула голову и посмотрела ему в лицо больными глазами Лиза. – И как неправильно жить в этом состоянии так долго.
– Тебе видней. Ты же психолог, – тихо отозвался Протасов, совсем близко заглядывая ей в глаза.
– Детский, – шепотом напомнила Лиза.
А он смотрел на ее распухшее от слез личико, оставшееся без какой-либо косметики, смытой слезами, как душем, на эти припухшие губки, на переполненные болью переживания глаза удивительного светло-зеленого оттенка и только сейчас осознал, кого и как он прижимает к своей груди, и вдруг почувствовал, что весна, пожалуй, не предупредив и намеком, наступила и в его жизни…
Он очень медленно стал наклонять свою голову к ней, давая возможность Лизе уклониться и сбежать… Она не сбежала – закрыла глаза и придвинулась ему навстречу.
Глеб поцеловал ее совсем легко – еле касаясь губами ее губ, все еще оставляя ей возможность отступить и передумать, но даже этого легкого нежного касания хватило, чтобы их обоих словно обожгло.
И где-то над ними зазвучала музыка. Еще тихо, еле различимо, но становясь все отчетливей и громче звучало в пространстве вступление к танго…
Лиза распахнула от неожиданности глаза и посмотрела на него, потрясенная силой накативших чувств, и Протасов застонал, окончательно пропадая в этом ее светло-зеленом омуте, прижал еще сильнее к себе и поцеловал по-настоящему – сильно, страстно, сходя с ума от этого поцелуя, сдаваясь – разрешая себе его!
Она звала его вперед, прижималась к нему, обнимала со всей силой и так отвечала на поцелуй, что на секунду у него мелькнула шальная, лихая от радости мысль, что от такого можно запросто сгореть! Совсем!
И годами сдерживаемое влечение этих двоих вырвалось, наконец освобожденное, на свободу и, сметая все на своем пути, шарахнуло по ним из всех имеющихся орудий!
Они целовались, словно с ума сошли: постанывая, обнимаясь, прижимаясь друг к другу, как можно сильнее, ближе, и пытаясь в каком-то беспамятстве срывать одежду друг с друга…
– Лиза… – шептал он, нежно взяв ее лицо в ладони и заглядывая в ее глаза.
– Глеб, господи, Глеб… – смотрела потрясенно она на него и пыталась сказать что-то.
Ничего не надо было уже говорить, да и невозможно – любые слова уже не имели никакого значения – он вошел в нее, и оба испытали такое мощное потрясение от этого соединения, что замерли на какое-то мгновение, глядя в глаза друг другу и изливая через этот взгляд весь накал страсти и нежности одновременно и обретения друг друга…
Пауза! И… Трам-та-та-да-та-та-й-да! Обрушилось на них танго своей кульминационной частью…
А они пели своими телами, стонами, поцелуями великую песню этого танца!
Трам! Та-та-да-та-та-й-да! Стонал рояль и рыдали скрипки…
И они поднялись на вершину своего танго, и Лиза от переполнявших ее чувств и ощущений всхлипнула несколько раз, вторя скрипкам, а Глеб стонал, подпевая старому хриплому роялю…
Трам! Та-та-да-та-та-та-й-да! Просипел аккордеон, напоминая, что все проходит в этом мире…
…Они лежали обнаженные на диване и тяжело дышали, не торопясь приходить в себя, и где-то в пространстве, почти явно и отчетливо, все звучало и звучало, постепенно затихая, растворяясь, страстное Аргентинское танго…
