Лизонька и все остальные - Щербакова Галина Николаевна (онлайн книга без .txt) 📗
Так она и сидела на краешке ванны. «Интересно, чего это я сижу?» – думала. А сердце – ту-тук, ту-тук, как молот. Ну, матушки мои, насмеялась, дура старая.
…На переезде было так. Электричка проскакивала мимо, а Роза сидела в машине прямо носом в шлагбаум. В электричке же ехала вся дрожащая Леля, ее просто озноб бил от только что случившегося, и она сейчас репетировала точные слова, которые скажет в райкоме.
– Я довожу до вашего сведения, что к моей сестре явился иностранец, ее бывший муж. У меня нет иллюзий – он из тех, кто способен на все. Я хочу сообщить вам его данные…
Ну, конечно, надо все сказать и Василию Кузьмичу, пусть он сообразит свои умом, как грамотно поступать дальше. Изоляция Лизы и Розы от этого типа – это безусловно. Полная изоляция. Чтоб никаких контактов. Это может отразиться на Лизином будущем, а Роза – надо помнить! – вообще еврейка. Эти евреи сейчас все живут ориентированно на Запад, им родной дом, как говорила их мама, говном воняет. Вскормили национальное меньшинство на свою голову. Так что Розе ни слова. Какой он ей отец, какой? Одна фикция. Какие же бессовестные есть люди! Ну кто его звал, кто? Кому он тут нужен? Предать родину, бросить ее в трудный момент, а потом явиться через столько лет в красивом шерстяном пальто как ни в чем не бывало. И эта дура, сестра, не турнула его, а ей именно так, а не иначе надо было поступить.
Василий Кузьмич спустился вниз, и возле телефона-автомата у подъезда она ему сказала:
– Ну ты подумай! Я только-только ушла на пенсию, и тут же у меня контакты с иностранцами. Что обо мне подумают? Я решила идти и рассказать.
Василий Кузьмич скрипнул зубами, почувствовал во рту крошево, сглотнул его и сказал:
– Поговорим дома. Никуда не ходи. Что вы за семья?.. Вечно с вами влипаешь!
– Вася! Но я-то при чем?
Но он уже уходил, удивляясь глупости жены, непрочности зубов – вот опять во рту крошка, – оборотливости этого приехавшего типа – нашел-таки, хоть у Нинки давно другая фамилия, – интересно, наши люди «ведут» его или нет? – и просчитывал вариант, открываться ему на работе или не открываться? Тогда, в старое время, которое по бдительности нынешнему не чета, ведь сумел он скрыть Колюню и дуру свою полоумную научил, как… Не будь его, она бы побежала отмежевываться, а он ей сказал: «молчи». Правильно сказал. И сейчас правильно. Но семья – никудышная. Все с гнильцой. Любого бери – не ошибешься. Взять хотя бы эту Розу…
Роза же, пока пережидала у шлагбаума, тоже подумала много о чем… Ну, прежде всего она твердо решила: если что случилось, то с Лизой. Именно с ней может быть все что угодно. Она может уйти от мужа, она может написать что-нибудь не то в газету, она может тяжело заболеть – у нее хронически низкий гемоглобин, а причину никто выяснить не может.
И вообще Лиза в последнее время стала странная. Роза заметила это на похоронах бабы Нюры. Ходила Лиза с какими-то не здешними глазами, то стену дома понюхает, то к чему-то невидимому прислушивается. Роза ей прямо и сказала:
– Ты это брось, слышишь, брось! Что угодно, только не мистика. На этом легче всего свихиваются…
– При чем тут мистика? – Лиза тогда протянула ей маленькую подушечку, на которой баба Нюра всю жизнь спала. – В ней все бабины мысли, все бабины слезы, это – ерунда? Мистика?
– Это подушка! – заорала тогда Роза. – И ничего больше! Ни-че-го!
А Лиза повернулась к ней спиной и ушла. Они тогда полдня не разговаривали друг с другом, благо никто не заметил. Глаза у Лизы оставались все такими же – невидящими. Роза же, наоборот, все тогда видела остро. Подушечка, люди, свалявшаяся, нечистая, по?том пахнет, по?том, им одним, и ничегошеньки она не несет, кроме накопившейся грязи. Этому умиляться? И все-таки она первая подошла тогда к Лизе.
– Ладно, прости…
Та посмотрела, но не увидела, хотя и обняла, и сказала:
– Да ну тебя! Это я чего-то рассопливилась… Понимаешь, мы сюда больше не приедем… Мы не бабу сегодня хороним, а кусок своей жизни… Вот я хожу и думаю: смерть близкого – это всегда и собственная смерть. И никогда не знаешь, сколько тебя еще осталось… Вот сейчас я думаю, что меня осталось немного…
У Розы тогда так сжалось сердце, что просто не знала, что делать. Заплакала. Это так естественно в доме, где покойник.
Вот и сейчас мысли были о Лизе. Что-то с ней… Больше не с кем. Голос у мамы Нины был такой, какого она никогда не слышала. Он дрожал. Он был высокий. И в нем был страх, который выдавал себя за отвагу.
Дверь в квартиру была приоткрыта. Это тоже было плохо и не по правилам. Раскрыла ее резко с громкими словами: «Ты что меня пугаешь, мама Нина?»
В дверном проеме стоял широкий человек. Хотелось закричать, потому что, чужой незнакомый, раздетый, большой, он шел ей навстречу, а мамы Нины не было, во всяком случае, никто ведь не откликнулся. Конечно, если подумать, зачем кричать: человек протягивал ей руки, пустые, между прочим, не с кистенем, и Роза так ясно, четко подумала – чужой, а не с кистенем. Всегда ведь теперь ждешь чужого с кистенем. Время такое. Время вражды и ненависти. Кто этот чужой в квартире? Может, он убил Нину вот этими белыми мягкими лапами? «Фу! – сказала себе Роза, – я как темная тетка в очереди, ну и мысли у меня, кошмар, а не мысли. У меня не интеллигентные мысли, а какая-то каша из страха, недоверия и черт знает чего».
– Добрый день, – сказала она холодно и спокойно. – А куда задевалась наша хозяйка?
– Роза, – тихо сказал чужой человек. – Роза. Доченька…
Роза в этот момент как раз приготовилась снять сапоги. Ушла из мыслей дикая муть, и пришло естественное и простое: у мамы Нины – гость, наверное, для этого она ее и позвала. Скорей всего, нужна консультация в их институте, не раз так было. Почему-то для этого человека мама Нина сочла возможным сорвать ее с работы, но и это вкладывается в мамин характер. Она волюнтаристка, если ей что надо, то все остальное уже значения не имеет. Эти уже спокойные мысли стали руководить поведением Розы и заставляли разуваться, раздеваться. И всполошилась она сразу сдуру. Но тут опять началось несуразное, потому что чужой этот человек вдруг встал на колени. Стоял себе, стоял, а потом враз как пополам переломился и занял своим поломанным телом довольно-таки большое пространство в маленькой прихожей, так что Розе пришлось отступить к двери в одном сапоге, ведь другой был снят, и она уже держала его в руке, теперь получалось – над головой этого чужого человека. Невероятно неудобные делают в квартирах прихожие, они обязательно приводят к излишней близости тел, в некоторых случаях возмутительной. Поэтому суть произнесенных человеком слов интеллигентная женщина, кандидат наук пропустила мимо ушей как не имеющую к ней отношения, а вот проблема, куда поставить снятый сапог – не на голову же этому типу? – была куда важней и существенней.
– Вы что, пьяный? – спросила Роза.
– Я твой папа, Роза, – говорил несуразный человек, и по его широкому белому, как у женщины, лицу катились крупные, как у младенца, слезы. В общем, вид бил, как сказали бы урки, на жалость.
– Я сирота, – ответила Роза с некоторым сарказмом. – Круглая. – И она нарисовала эту круглость в воздухе прихожей снятым с ноги сапогом
– Да, деточка, да, – плакал человек. – То есть нет, совершенно нет! Я приехал, видишь? – Он хотел подняться с колен и не мог, Роза видела бессилие, прежде всего именно бессилие, и видела (прибавьте к этому белое лицо и слезы младенца), поэтому, отбросив мешавший сапог, она присела перед ним.
Двое людей в узкой прихожей под нависшими пальто и плащами гнездились среди снятой чистой – и не очень – обуви, гнездились странно, не по-человечьи, но ведь и сказано – гнездились – не сидели, не стояли, не лежали, наконец, а именно это слово, будто силой посаженные на неизвестной им тверди птицы. Будто их – палкой, что ли, или каким-то другим способом – согнали с траектории полета и шмякнули вниз. Кыш, мол, слабоумные. Сидеть вам, и тихо!
– Ну, хорошо, – сказала Роза. – Ну, хорошо. Я ничего не понимаю, ладно. Пусть. Но откуда вы взялись, если вы то, что говорите? – И отметила про себя: говорю о нем как о неодушевленном.
