Терпкость вишни - Сова Изабелла (хорошие книги бесплатные полностью txt) 📗
— Да, витаю, но это вовсе не значит, что мой мужчина должен витать рядом со мной, — объяснила Мария. — Пусть остается на земле, лишь бы оплачивал счета.
— Ну вот и вылезло шило из мешка, — сказал Ирек, — то есть так называемая артистическая душа Марии.
— А может, Мария и права. Кто-то должен прочно стоять на земле, чтобы другой мог витать в облаках.
— Если только Травке это подходит.
— А тебе?
— Если бы я влюбился, то… Но для себя мне такого не хочется. Может, на взгляд успешных людей, я и неудачник, но у меня как-то нет охоты разбивать спортивные машины и загромождать свою квартиру дорогой модной чушью.
— И никогда не возникало искушения?
— Когда искушение возникает, я ставлю на видик фильм восьмидесятых годов, а то и более ранний. Погляжу на мебель предыдущих эпох, на неуклюжие машины и топорную проигрывающую аппаратуру, кажущуюся сегодня такой смешной и жалкой, а тогда бывшую пределом мечтаний, и сразу искушение проходит. Не стоит драть задницу из-за вещей, над которыми будут смеяться наши дети.
— Завидую тебе, Ирек, — вздохнула я. — У тебя все разложено по полочкам, и ты знаешь, что в жизни важно.
— Если бы я знал, то не прятался бы в мире виртуальных монстров.
ЗНОЙНЫЙ ПРАЗДНИК ТРУДА
Папа позвонил, когда мы сидели в комнате Ирека, яростно споря, где проводить долгий уикенд.
— На сегодняшний день я не могу ничего планировать, — сообщила я, пытаясь спрятать за спиной руки с заклеенными подушечками пальцев. — Папа просит приехать. Хочет серьезно поговорить.
— Нам съездить с тобой? — спросил Ирек, колдуя под столом с проводами. Явно хитрость с не до конца закрученными винтами не подействовала.
— Нет, разговор будет о маме. Папа беспокоится. Говорит, она очень изменилась.
— Быстрей возвращайся, а то мы помрем от тоски по тебе! — крикнул мне вслед Ирек.
Часом позже я сидела в родительской кухне. А папа напротив меня. Побледневший и ставший как-то меньше, чем три месяца назад.
— Даже не знаю, с чего начать… — Он нервно раскладывал столовые приборы по размеру. Сперва разливательная ложка, потом нож для хлеба, нож для мяса, несколько вилок и ложек, а под конец ножичек для сыра.
— Может, с того, когда ты заметил тревожные перемены?
— Слишком поздно, — глухо произнес он. Обведя заплаканными глазами приборы, он поправил центральную вилку.
— Но когда точно? Полгода тому? Когда? — выспрашивала я. Мне вспомнилось нетипичное поведение мамы в Сочельник.
— Да, впервые, наверное, в праздники. Помнишь Сочельник у Мариана? — Я кивнула. — Такой стыд. Но то было только вступление к настоящему концерту, — вздохнул папа. — Потом, на Валентинки, она подарила мне «Сто лет одиночества» Маркеса. Я по названию должен был бы догадаться, что что-то не так.
Он должен был бы догадаться пять лет назад, когда получил на Валентинки «Здравствуй, грусть». А потом поочередно «Приветствуем в обезьяннике», «Дом духов» и «Смерть прекрасных ланей».
— А потом, — продолжил папа, играя ножичком для сыра, — перед Пасхой она стала мыть окна.
«Обычное дело перед праздниками», — подумала я, но прерывать папу не стала.
— Видела бы ты, как она мыла эти окна. С каким остервенением! Едва стекла не выдавила.
— Может, она торопилась?
— Может быть, — согласился папа. — Я даже сделал ей замечание, что она без всякого старания протирает их. Чуть мазнет тряпкой посередине стекла и дальше. Знаешь, что она мне сказала?
— Ну?
— Подожди, сейчас прочитаю тебе… — Он достал из ящика синюю папку. — Цитирую: «Радуйся, что я еще это делаю. Через год протру только маленькую дырочку, да и то в окне на кухне, где я живу, тружусь и прозябаю».
— Не слабо, — признала я.
— А на Пасху она приготовила только свою любимую ватрушку. «Ты всегда говорил, что еды слишком много, — объяснила она, — так вот наконец будет по-твоему». В Страстную субботу она поставила на стол только колу и палочки.
— Когда-то, — вспомнила я, — она угрожала, что, раз мы пренебрегаем традициями, она устроит современный праздник.
— Помню. Но я думал, что все кончится угрозами. Как обычно.
— Так что, она тебя даже ватрушкой не угостила?
— Ты послушай, что было дальше. Я глянул на палочки и не сказал ни слова. А Крыся отрезала себе огромный кусок ватрушки и стала ее есть. Я потерпел минуты две и спрашиваю: «А для меня что-нибудь сладкое будет?»
— И что мама?
— Спокойно проглотила и говорит: «Сперва насытится царица пчел, а если что-то останется для трутня, я позову».
— Ну и ну, — протянула я, не скрывая удивления.
— А потом я нашел ее дневник.
По тому, как он покраснел, я поняла, что он не только нашел, но и прочитал. Я бросила на него неодобрительный взгляд.
— И?
— Знаю, я не должен был. Я посвятил этому целую главу «Воспитания без стрессов», две статьи на конференции об опасностях для современных педагогов…
В этом весь папа. Гений рекомендаций и теоретических решений.
— И что она там написала? — прервала я перечисление публикаций.
— Сама прочти, — подал он мне отксеренный фрагмент маминого дневника. О ее работе.
Работа
Уже пятнадцать лет я просиживаю то же самое грязно-желтое кресло в отделе кадров Государственной паприкашной фабрики, считая недели до пенсии. Каждый день с семи до пятнадцати. А еще раньше, в шесть, я просыпаюсь с ужасом, что уже пора. Что нужно покинуть пуховый кокон и начинать очередной день борьбы за огонь. Но сперва короткий разогрев под душем. После смывания остатков сна и мыла наступает время кратких, но энергичных поисков целых колготок и чистых туфель. Затем игра «Новые черты за семь минут». Нарисовав губы, я наконец могу разжать их и съесть суррогат завтрака (настоящий завтрак я съедаю в окружении так называемых сотрудниц). Быстро заедаю вчерашнюю булку бордовой помадой. Глоток кофе, и в шесть тридцать пять я вылетаю из дома. В последний момент вскакиваю в пригородный автобус, и мы мчимся. За остановку до фабрики я подрисовываю объеденные фрагменты губ. Пора выходить. В семь ноль-ноль я расписываюсь в графе «приход» и наконец могу опустить ягодицы на свое грязно-желтое кресло. Ровно в девять — перерыв на второй завтрак. Булочка и ячменный отвар, с большой фантазией именуемый кофе. В двенадцать — экскурсия в клозет. А через два часа ланч, то есть вчерашняя булка с сыром и увядшим листиком салата, запиваемая остывшим отваром. Потом напряженное слежение за часовой стрелкой. Наконец-то! Три часа! Мы все бросаемся к двери. Можно вычеркнуть еще один день.
Я отдала текст папе.
— Уныло.
— Тогда попробуй это. — Папа порылся в папке и вручил мне несколько пожелтевших листков, отпечатанных на машинке.
Цифры
Он познакомился с ней в клубе. Она сидела рядом, играя розовой соломинкой.
— Красивое платье, — сказал он.
— Спасибо.
Она не опустила глаза и не отреагировала нервным хихиканьем, как обычно поступают девушки ее возраста.
— Особенно точки. Выглядят как нарисованные, — сказал он.
— Потому что они нарисованные, — сказала она. И добавила, потянув коктейль: — Шариком.
— А что с ними произойдет после стирки?
— Не знаю. Буду об этом думать послезавтра.
Через неделю она переехала к нему, а еще через два месяца они поженились. Она была не такая, как большинство девушек. И восхищала его своими фантазиями. Ему нравились стены, разрисованные зелеными лианами, и тяжелая рыбацкая сеть вместо оконной занавески. С некоторым сомнением он отнесся к наклеенным на стекла листьям, но она пообещала, что к зиме смоет их. А однажды он вернулся с работы и застал ее на корточках с кистью в руке: она красила его любимый светло-серый ковер. Зеленой краской — под цвет лиан. Тогда они в первый раз поссорились. Следующая ссора произошла спустя неделю. Утром он торопился на совещание. Нервно метался по дому в поисках очков. Нашел он их в ванной. И только на службе обнаружил на стеклах широко разинутые глаза, нарисованные водостойкой тушью. Дрожащим пальцем он набрал номер их квартиры.
— Хорошо, что я тебя застал, — процедил он.
— Что-то произошло?
— Ничего. У меня к тебе только одна просьба. В следующий раз, если захочешь что-нибудь испортить, ограничься своими вещами! А мои, будь добра, не трогай! — И он бросил трубку.
Домой он вернулся гораздо позже, чем обычно. Думал, застанет ее заплаканной или обиженной, а она легла спать. Так, словно ничего не произошло. Однако с тех пор его вещей она не трогала. Но это вовсе не значит, что не портила своих. И вечно все забывала — насыпать сахара, выключить свет, погасить газ. После года совместной жизни он начал терять терпение. Все чаще он делал ей замечания и на каждом шагу критиковал:
— Зачем ты испортила несколько тюбиков помады? Ты знаешь, сколько они стоят?
— Я хотела получить свой любимый цвет.
— По-моему, у тебя уже был подобный опыт с духами. — Он спрятал лицо в ладони и вздохнул. — Почему ты не можешь быть такой, как все?
— Что значит «такой, как все»?
— Нормальной, обычной.
— То есть заурядной?
— То есть такой, которая не рисует на стенах и не экспериментирует с косметикой, потому что этим должны заниматься химики! — закричал он.
— И что еще? — тихо спросила она.
— Неужели ты не видишь, что ведешь себя как ребенок? Пишешь на зеркале, разрезаешь дорогие платья!
— А что мне делать? У тебя есть работа, а я? Я сижу в этом большом пустом доме одна-одинешенька! День за днем, с рассвета до сумерек! Сколько можно смотреть в окно или читать книжки?
— В этом, как ты говоришь, большом пустом доме масса работы! Пока я зарабатываю деньги, ты могла бы вымыть окна или приготовить нормальный обед. Сколько раз тебе удалось что-нибудь испечь и не забыть всыпать муки? Сколько раз тебе удалось приготовить съедобное жаркое?
— А когда я могла научиться? Мы поженились, едва я закончила школу!
— Некоторые уже в начальных классах знают, как испечь торт, — зло бросил он. — Неужели мама тебя не научила?
Неделю они не разговаривали. Наконец она первая протянула руку для примирения и пообещала, что постарается быть нормальной. Слово «нормальной» она произнесла с легкой иронией. А может, ему только показалось?
Проходили месяцы, и он с удовлетворением отмечал изменения «лучшему. Было покончено с разными узорами на ломтях хлеба и с рисованием цветочков на одежде. Без всяких понуканий она повесила у себя в комнате обычные белые занавески и выбросила все корни, дотоле загромождавшие стеллаж. Трудней было с дырками. Во сне она прикусывала зубами край пододеяльника и выгрызала в нем крохотные дырки, прямо как моль. Но, проспав год под грубошерстным пледом без пододеяльника, она отучилась брать его уголок в рот.
Они перестали ссориться. Иногда еще он делал ей замечания, и она выслушивала их без единого слова. Все реже она спрашивала, что ей надеть и что приготовить на обед. Она знала, что он ей ответит. После пяти лет супружеской жизни она достигла совершенства. Он входил в дом, и в этот миг она ставила тарелку на стол, предварительно подстелив салфетку, чтобы на столешнице не остался след. Потом наливала две поварешки супа. В понедельник томатного, во вторник крупяного, в воскресенье бульона. Каждый день она пылесосила весь дом. Раз в неделю меняла постельное белье и раз в месяц мыла окна. Так ему нравилось. В ванной комнате халаты, полотенца и флаконы всевозможной косметики гармонировали по цвету с голубым кафелем. Даже мыло было голубоватое. Ее спальня выглядела так, словно в ней никто не спит. Она была безликой, точь-в-точь как гостиничные номера: простая светлая мебель и безукоризненно застланная постель. Никаких фотографий, никаких безделушек. Гардероб ее состоял из предметов одежды трех цветов — белоснежного, черного и малинового. Губная помада и лак для ногтей были того же малинового опенка. От нее всегда одинаково пахло. В течение трех лет она носила одну и ту же прическу: гладкие, черные как смоль волосы до плеч, идеально подвитые. За четыре года вес ее не изменился даже на несколько сот граммов. Когда они появлялись на приемах, его коллеги восхищенно присвистывали. Он же самодовольно улыбался, вспоминая прежнюю сумасбродную девицу.
Немножко беспокоили его кое-какие мелочи. Он никогда не знал, что она думает. У нее было непроницаемое лицо женщин из театра кабуки, с черными дугами бровей и фарфоровой кожей, невероятно гладкой, словно обтянутой целлофаном. Даже когда она смотрела ему в глаза, чудилось, будто мыслями она блуждает по далеким галактикам. Все чаще он ловил ее на том, что она уплывает. Сидит спокойно в кресле, вроде бы смотрит передачу и в то же время глядит куда-то за телевизор и шевелит губами, словно молится. В такие минуты она не слышала его, не отвечала на вопросы. Она выглядела как манекен, если бы не губы, шевелящиеся в неостановимом механическом шепоте. И они почти не разговаривали друг с другом. Только «спасибо», «пожалуйста», «как прошел день?», «замечательно», «это любопытно» и еще несколько кратких вежливых формулок. А в остальном у них царила идиллия.
Шли годы. Он вернулся со службы. И когда мыл руки в ванной, она расстелила салфетку на дубовом столе. Потом налила две поварешки супа (крупяного, потому что был вторник). Положила приборы, сосредоточенно сжав малиновые губы. Он вошел в столовую, подал ей розу — был день ее рождения. Она поблагодарила, чмокнув воздух у самой его щеки. Он сел и принялся за еду.
— Замечательный суп, — похвалил он.
— Я испекла миндальный торт.
— Прекрасно. — В его голосе не было удивления: в день рождения она всегда пекла миндальный торт.
— Как было на работе? — спросила она.
— Спасибо, хорошо, — ответил он. — А как ты провела день?
— Спасибо, приятно.
Воцарилась тишина. Он кончил есть суп, и она поставила перед ним тарелку с жарким. Затем на минутку вышла из комнаты. Вернулась, неся чемодан и малиновый жакет. В безмолвном вопросе он вскинул брови.
— Сегодня мой двадцать восьмой день рождения.
— Разумеется, я помню. Прием мы устроим, как обычно, в субботу, я уже пригласил наших друзей.
— Хорошо. — Несколько секунд она молчала. — Как видишь, я прожила с тобой восемь лет.
— Да? — Его слегка встревожил ее тон.
— Восемь лет тишины и однообразия. Я спрашиваю себя: задумывался ли ты, как я это выдерживала и что чувствовала. Хоть раз ты задумался над этим?
Он не ответил.
— Разумеется, нет. Тогда я тебе расскажу. — Она присела на краешек стула. — Ты уходил на работу. А я оставалась совсем одна. Мои подруги учились. Ходили в кино, назначали свидания. А я сидела в твоем прекрасном огромном доме и не знала, что делать с собой.
Она замолчала, подыскивая нужные слова.
— Мне не на что жаловаться. Я знаю. Мне не нужно было заботиться о жилье, о деньгах. До тех пор, пока мы вместе. И я решила сделать все, чтобы ты был доволен. Это было нетрудно. — Она улыбнулась своим мыслям. — Требования у тебя отнюдь не чрезмерные. Чистые рубашки, хорошая еда, в воскресенье домашняя выпечка. Вот только уборка большого чужого дома ужасно скучна. Почему чужого? Потому что в своем доме я могла бы наклеивать листья на стекла, вырезать дырки в занавесках и писать на зеркалах. В чужом — нет.
Он хотел что-то сказать, но не мог подобрать подходящих слов.
— Я как раз пылесосила твой любимый ковер с серыми цветами. Огромный, как пустыня. Чтобы отвлечься от этого пылесоса, я вдруг задумалась: а сколько на ковре цветков и сколько листиков? С этого все и началось. Замешивая тесто, я считала изюминки, которые бросаю в него. А когда мыла окна, я пересчитывала все известные мне моющие средства. Постепенно я втянулась в эту игру. Ты знаешь, сколько кафельных плиток у нас в обеих ванных комнатах?
Он не успел ничего ответить.
— Само собой, не знаешь. Четыреста пятьдесят восемь, из них двести двенадцать без узоров. А знаешь, сколько ребер на всех радиаторах? Сто тридцать шесть. Я пересчитала во время весенней уборки. Я знаю, сколько досок и гвоздей в панелях обшивки стен. Сколько у нас пар всевозможной обуви, полотенец и головных уборов. Убираясь в этом доме, я, наверное, почти все пересчитала в нем. Пришла пора сделать второй шаг. И я начала пересчитывать все, что возможно. Я сосчитала польских и заграничных актеров (пятьсот двадцать человек), названия духов (семьсот пятнадцать), цветов (всего девяносто два) и птиц (ровно сто, включая домашних). Я считала знакомых и прочитанные книжки, краски, имена на букву А, виды материалов. Мне не нужно было думать о глажении рубашек — в это время я вела счет видам млекопитающих. Во время варки бульона пересчитывала другие супы или блюда из яиц. А когда красилась, перечисляла известные картины. За шитьем я считала различные виды одежды или же (а почему бы и нет?) города мира. Я создавала сложные перечни и каталоги. Но сегодня утром я пробудилась. И подумала, что кончились мои двадцать семь лет. Триста тридцать шесть месяцев, десять тысяч двести двадцать семь дней, четырнадцать миллионов семьсот двадцать шесть тысяч восемьсот восемьдесят минут и восемьсот восемьдесят три миллиона шестьсот двенадцать тысяч восемьсот секунд. Я осознала, что в течение последних лет я ничего не чувствовала. Ни о чем не беспокоилась, ничего не ждала. И вдруг до меня дошло, что я уже все пересчитала. Потому я решила, что выскажу все это тебе. В первый и последний раз.
Она встала и одернула юбку.
— Я ухожу.
