Мгновения жизни - Коббольд Марика (бесплатные полные книги .txt) 📗
Когда она поведала ему о том, как сильно нуждается в нем, на лице его появилось такое выражение, будто она причинила ему боль. Когда же расстроилась она, он заявил, что всегда считал ее сильной и храброй. Каким-то образом ему удавалось всем телом выражать свое недовольство и разочарование: брови его поднимались, в глазах появлялось вопросительное выражение, плечи сутулились ровно настолько, чтобы это можно было заметить, а руки цепенели, отказываясь сложиться в объятия.
В гости к ним пожаловала миссис Шилд, и в течение двух недель над Грейс причитали и произносили слова сочувствия.
— Я понимаю, — приговаривала ей миссис Шилд. — Я все понимаю. Я тоже потеряла ребенка после шести месяцев беременности.
Грейс молча уставилась на нее.
— Ты была беременна? И никогда не говорила мне об этом?
— Тогда ты была совсем маленькой. Я только недавно вышла замуж за твоего отца и боялась, что вы с Финном будете чувствовать себя еще неувереннее, бедные крошки. Я все откладывала и откладывала разговор с тобой, и никто из вас ни о чем не догадывался. — Она улыбнулась и покачала головой. — Наверное, вы решили, что я просто растолстела. А потом я потеряла ребенка и подумала, что не стоит расстраивать вас.
— Эви. — Грейс протянула ей руку. — Я вела себя, наверное, просто ужасно?
Миссис Шилд рассмеялась.
— Ох, Грейс, ты никогда не вела себя ужасно. Немного вызывающе, может быть, но ужасно — никогда.
— Ненавижу, когда ты оказываешься совсем не той, за кого я тебя принимала, — заявила ей Грейс. — Когда твои родители начинают вести себя как люди, у которых есть право на собственную жизнь, это сбивает с толку.
Миссис Шилд расплакалась. Впервые в жизни Грейс причислила ее к своим родителям.
Создавалось впечатление, что на грусть и тоску существует особый тариф — в зависимости от сроков беременности. Двенадцать недель давали вам право на четырнадцать дней благородной печали, и еще четырнадцать, на то чтобы вы могли быть «сама не своя». Затем полагалось взять себя в руки и жить прежней жизнью. Очередная утрата, которая последовала так быстро после первой, в шестнадцать недель беременности, позволяла невозбранно кричать на своего супруга и его семью и беспричинно разражаться слезами («Гормоны буйствуют по-прежнему»). После нескольких дней такого поведения допускался или, скорее, даже приветствовался несколько более длительный период, когда вы освобождались от любой работы, включая исполнение семейных обязанностей. Но если вы скорбели слишком долго и слишком сильно, окружающие начинали перешептываться о том, что у вас истерика и нет чувства меры, стремились напомнить, что вам очень повезло, поскольку у вас есть любящий муж и семья, всегда готовые помочь друзья, деньги в достаточном количестве и прекрасный дом.
Однажды она услышала, как свекор сказал ее мужу:
— Ради всего святого, это был всего только эмбрион. Моя мать потеряла троих между рождением твоего дяди Дугласа и мною. Но в наше время с такими вещами полагалось мириться.
— Я знаю, но в теперешнем состоянии Грейс взывать к ее разуму бессмысленно. Стоит мне заикнуться о том, что она утратила чувство меры, как она начинает смотреть на меня так, словно готова убить, — ответил Эндрю.
Они стояли и разговаривали в холле Хиллсайд-хауса, и Грейс, сидя в соседней комнате с Кейт, слышала каждое слово. Кейт взглянула на нее, и лицо ее сначала порозовело, а потом стало пепельно-серым.
— Все в порядке, — успокоила ее Грейс. — Все в порядке.
Затем она поднялась с кресла и вышла, пройдя мимо двух мужчин в холле. Она шагала по мокрым улицам в туфельках на тонкой подошве, и ветер слизывал с ее лица слезы. Вернувшись домой, она прямиком направилась в спальню, но не успела добраться до кровати, как ей отказали ноги, и все закончилось тем, что она безвольно осела на полу, и стала рыдать так отчаянно, что у нее опухло лицо, а глаза превратились в узенькие щелочки.
Она впервые задумалась над тем, что время, которое нужно мужу, чтобы прийти к жене, которая убежала от него в расстроенных чувствах, — хороший показатель оценки их брака. В самом начале супружеской жизни, когда любовь еще была острой и нежной, он последовал бы за ней по пятам, обеспокоенный и протягивающий руки, чтобы обнять, утешить и узнать, что случилось. Но прошло время, и сочувствие притупилось. Сначала ему требовалось добрых полчаса, чтобы последовать за ней — естественно, он был расстроен, но, в общем-то, надеялся, что объятие, торопливый поцелуй и сказанные наспех пару слов утешения сделают свое дело. Потом наступил день, когда он лишь провожал жену глазами, не торопясь броситься за ней. «Что на этот раз?» — спрашивал он себя. В конце концов, не в силах скрыть досаду и скуку, он поднимался к ней, чтобы разобраться в том, что произошло. «Что я такого сделал? — задавал он вопрос. И, не дожидаясь ответа, обычно продолжал: — Неужели по любому поводу надо из мухи делать слона? — Потом он клал руку ей на плечо, осторожно и робко, словно боясь обжечься. — Успокойся… Прекрати истерику. Ты снова начинаешь кричать».
Когда Эндрю все-таки вернулся домой, так тяжело поднимаясь по лестнице, будто к его ногам привязаны пудовые гири, случилось самое худшее — ей было уже все равно, вернется он когда-нибудь или нет. Он встал рядом, глядя на нее сверху вниз, и поинтересовался, что, собственно говоря, стряслось, почему она убежала и что она вообще делает, сидя вот так на полу. Грейс подняла голову и долго смотрела на него, прежде чем ответить:
— На кровати мне было бы слишком удобно.
— Вот, именно об этом и я говорю: ты упиваешься своим дурным настроением. — Но тут выражение его лица смягчилось и он протянул руку, желая помочь ей подняться на ноги. Ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы не впиться в нее зубами. Но она лишь плотнее сжала колени, отказываясь сдвинуться с места.
Эндрю присел рядом на корточки, раздраженный и расстроенный одновременно.
— В чем дело?
— Я слышала, что сказал твой отец.
— Вот как?
— И я слышала, как ты с ним согласился.
— Н-да. — Эндрю выпрямился и принялся мерить шагами комнату. — Я всего лишь подшучивал над ним. Он уже пожилой человек, другого поколения. Ты же не можешь ожидать, что он будет смотреть на вещи так же, как ты.
— Нет. — Грейс поднялась на ноги, взяла домашнее платье, лежавшее на кровати, и принялась рыться в карманах в поисках сигарет. — Нет, наверное, нет. — Она закурила, выпустив идеально ровное колечко дыма. — Моя проблема заключается в том, что до сих пор я считала, будто мы с тобой смотрим на вещи одинаково. Но ведь это не так, не правда ли? И вот именно это меня пугает. — Она осмелилась посмотреть на него. То, что он прочел в ее глазах, заставило его вздрогнуть и сделать шаг назад.
— Я на самом деле люблю тебя, — произнесла она ровным голосом, как если бы говорила о чем-то малозначащем, погасила сигарету в пепельнице и сразу же закурила новую. Эндрю поморщился: он терпеть не мог, когда она курила. — По крайней мере, мне так кажется. И мне по-прежнему симпатичны твои родители. А вот глядя на тебя, у меня возникают вопросы, причем все больше и больше. Мне интересно, что ты видишь своими добрыми шустрыми глазками Эбботов. Я знаю: что бы это ни было, оно должно быть очень далеко — это не я, не Кейт, не Леонора, это не те из нас, кто рядом с тобой. Наверное, мне не следует винить тебя. Находиться рядом не очень удобно и приятно, правда? Я знаю, что твоя мать предпочла бы, чтобы я не теряла ее внуков до того, как те успевают появиться на свет. Я знаю, ты хотел бы, чтобы я не относилась к этому так серьезно, а вновь стала прежней, не нуждалась в тебе так утомительно-отчаянно. Так что можешь продолжать в том же духе, элегантно отойди в сторону и занимайся своими дальними родственниками или совершенно посторонними людьми. Со мной хлопотно и несладко, я понимаю.
