Очень женская проза - Беляева Виктория (книги полностью бесплатно .txt) 📗
Еще несколько раз за ночь можно услышать поезд – очень тихо, издалека – именно так, чтоб колыхнулась в душе смутная романтика странствий и детские какие-то воспоминания.
Обычно же здесь совсем тихо – настолько, что и рык заплутавшей в закоулках машины, и разговор старушек, бредущих из булочной, и редкий лай рыжей колченогой псины, живущей тремя этажами ниже, и детский вскрик – все эти мирные, ласковые, уютные звуки – все в радость, все ложится на сердце, не вызывая раздражения и протеста.
Не знаю, надолго ли со мной это окно и это жилье – случайное, но привычное именно своей случайностью, – их таких много было. В этой маленькой квартире, как бы ни была она мала, полно каких-то узких коридорчиков с тесными и резкими поворотами, острыми углами, стенными шкафами, у которых вечно не закрываются дверки и из которых набрасывается на тебя, как анекдотический скелет, тугой и пыльный рулон вытоптанного ковришки, свернутого за ненадобностью и вжатого в упругую груду вещей.
…Здесь полагалось бы наконец прояснить ситуацию, без лишних предисловий перейдя к более содержательной информации – я, мол, такой-то и такой-то, возраст, семейное положение, род занятий, и суть моего рассказа в следующем… Читатель ждет уж рифмы «розы».
Так на!..
Я – человек, и позволю себе заметить – мужчина, названный при рождении Николаем в честь деда по отцовской линии, а спустя несколько дней неожиданно записанный в документах совсем под другим именем, ни в чью не в честь, а просто по капризу матери. С тех пор Николаем меня не зовут. Случилось это тридцать четыре года назад, из чего несложно сделать вывод о моем возрасте. Основной род моих занятий – скука, слушание и размышления, занимающие от трети до трех четвертей моих суток, в зависимости от того, в какой степени агрессии пребывает во мне бессонница. Еще одну треть занимает обычно служба, не имеющая ничего общего ни с моим образованием, ни с настроем души.
Из интимных подробностей моего существования могу сообщить следующее. С некоторых пор я не терплю, когда кто-то надевает мои тапочки, вытирает руки о мое полотенце и остается в моей постели до утра. Поэтому я живу один. Чай я пью только с лимоном, кофе – только с молоком или же кофе-мокко, как его подают в кофейне на Тверской, неподалеку от Пушкинской площади.
Последняя подробность – шесть лет назад я убил человека.
Можно было бы начать так: «Ее звали, скажем, Марией…» – или: «Назову ее Анной». Но я этого делать не буду: приводить ее подлинное имя нет охоты, а никакое другое не подойдет этой женщине.
Как я познакомился с ней? Более чем банально – в какой-то душной компании, на вечеринке (это как раз то, что называется «склеить девчонку»), оттуда она ушла вместе со мной, чтобы больше не оставлять меня в покое ни на миг.
Впрочем, я сам не мог бы ее оставить, не мог бы даже подумать об этом, по крайней мере в первый год нашего сосуществования – из-за постоянной потребности видеть ее, чувствовать рядом, держать за руку. Позже эта потребность переросла в стойкую привычку – сначала привычка была приятной, потом эмоциональная окраска потускнела и стерлась, как стирается она, когда привыкаешь к месту или распорядку дня.
В ней было мало роста, но зато с избытком всяких эмоций и чувств. Она буквально изливалась ими по поводу и без. Не помню, чтобы она говорила «мне это нравится» или «мне это не нравится» – всегда: «обожаю это!», «терпеть этого не могу!». Оперировала превосходными степенями с цирковой легкостью, касалось ли дело похвалы или порицания, образа жизни или печеных яблок.
Какой она была, я не знаю. Разной. Всякой. Несведущей в том, что составляло основу тогдашней моей жизни – в литературе, в театре. При этом глупой ее едва ли можно было назвать – ума ей доставало, чтобы, судя обо всем на свете с невозможной категоричностью и детской горячностью, тем не менее проникать в глубинную основу предмета. Наверняка было в ней то, что принято называть творческим началом – дар точно и быстро вычленять поэтический образ, затерянный в будничном явлении. Взглянув на прыгающего пуделя с развевающимися ушами, она радостно восклицала: «Смотри, собака-бабочка!»; перебирая в ладошке розовый и желтый бисер – граненый, блескучий, – улыбалась: «Икра золотой рыбки». Такое происходило с ней часто, но ни к чему не вело: ей вовсе не хотелось реализовать это свое внутреннее зрение на всякие чудесные вещи, спрятанные в вещах обыденных, – писать стихи, например, или картины.
Наверное, она была экзальтированной особой, наверное – чересчур эмоциональной и склонной к дешевым эффектам, рассчитанным на публику, даже если публику я один и представлял. Ей ничего не стоило пустить слезу – раз она сделана это на спор, на вечеринке. Заплакала в полной тишине перед десятком пьяных идиотов, сорвала аплодисмент. Конфуз, правда, вышел, когда ей пора было вытереть глаза и засмеяться, а слезы лились и лились, и все закончилось настоящей истерикой. Бог знает, что ей думалось в этот момент.
Как все женщины подобного склада, она была невероятной вруньей. Она врала без всякой надобности, выдумывая одну идиотскую историю за другой. Накопив в памяти изрядное количество ее якобы воспоминаний о детстве и юности и произведя несложные вычисления, я обнаружил, что в течение двух примерно лет она должна была одновременно закончить хореографическое училище, пристраститься к наркотикам, вылечиться от наркотической зависимости в некоем горном санатории (нет, я не могу сказать, где это, с нас брали подписку о неразглашении, понимаешь?), провести около года в качестве послушницы монастыря, разочароваться в церкви, пережить бурный роман, потерять любимого, погибшего в «горячей точке», «почти выйти замуж» за другого из чувства обреченности, бежать из-под венца и т.п.
Вскоре выяснилось, что о наркотиках она не имеет никакого представления (была поймана на фризе «я тогда ширялась кокаином»), ничего не смыслит в укладе монастырской жизни, сроки военной операции, где предположительно погиб возлюбленный, сместились в ее голове года этак на три, диплом об окончании хореографического училища был «где-то у родителей», самих родителей мне так и не удаюсь увидеть – словом, я ничего не узнал о ее жизни до моей эпохи.
У нее были чересчур большие глаза, несоразмерные с треугольным личиком – точно у мультяшки или инопланетянки. При своем росте она на всех смотрела снизу вверх, отчего глаза казались и вовсе огромными, невероятными. Тело было маленьким и слабым, голова – немного слишком крупной и круглой, как бывает у ребенка. И как у ребенка, у нее были вечно грязные руки с обкусанными ногтями (со временем она приучилась прятать пальцы в кулаки). Руки ее могли быть выпачканы чернилами (она никогда ничего не писала), шоколадом (терпеть его не могла) – чем угодно, любой дрянью, не имевшей никакого отношения к ее жизни.
Ее вечная встрепанность, перманентная эйфория, перемежающаяся периодами любовно пестуемой депрессии, были, надо думать, в изрядной степени напускными. Ибо при всем этом она твердо стояла на земле. Хозяйкой, например, была превосходной – дом блистал чистотой, всегда подавалось что-нибудь вкусное к ужину, мои рубашки в любой момент можно было найти белоснежными и отглаженными, хозяйственные расходы укладывались в отведенную им сумму. Для роковой женщины, образ которой она себе выбрала, любимая была слишком практичной.
Наверное, она и сама это понимала и предпринимала какие-то меры – я, кажется, ни разу не застал ее за домашними хлопотами, я не могу представить ее чистящей подгоревшую кастрюлю или выбирающей свеклу в овощном ряду рынка. Происходило ли это в мое отсутствие или она умудрялась заниматься своими делами настолько незаметно – не знаю. Все делалось словно само по себе, без ее участия, как будто в доме хозяйничали добрые гномы, а ее руки оказывались выпачканы, поскольку не им приходилось мыть, чистить, стирать.
Эта вот невероятность ее облика, лживость и пустота, дар видеть и облекать словами то, что другим недоступно (дар, пропавший втуне), – эта вот мешанина из образа роковой женщины с прошлым и наивного ребенка, глядящего на вас снизу вверх, и хваткой хозяйственной бабенки – это, наверное, и зацепило меня. Жалость и нежность, и еще брезгливость к вечно лгущему существу впивались острым крючком в мою гортань, мешая дышать. Да еще было чувство собственного превосходства – самое острое из дарованных ею чувств – и, может, главное, какое я испытывал рядом с ней, считая это любовью.
