Самый бешеный роман - Богданова Анна Владимировна (читать книги бесплатно полные версии .txt) 📗
– Как же вы моетесь? – удивилась я.
– Мамаша вообще не моется, а я со свечкой, как в деревенской бане. Ну, так вот, он пришел, наследил, грязи понаволок, всю квартиру перевернул… – Икки внезапно замолчала, а я затаилась, уже зная почти наверняка, что произошло в отсутствие Иккиной психованной мамаши.
– Молодой? – осторожно спросила я.
– Что?
– Сантехник молодой?
– Да, да. Моложе меня, мальчик совсем.
– Переспала? – с любопытством спросила я.
– Да что ты! – негодующе воскликнула подруга. – Как ты могла подумать! Я же говорю, мальчик совсем! Убогий такой, жалкий, половину букв не выговаривает. Ковырялся, ковырялся. Чувствую, что он совсем ничего делать не умеет, но пыхтит. Сделал кое-как. Но все-таки кран пока работает!
Икки все тараторила. Передо мной на экране замелькала заставка: «Работай, бестолочь!» Я хотела было остановить подругу, но не смогла вставить ни единого слова в ее бурную речь.
– Может, долго проработает. А что ты хочешь?! Дома старые, трубы сгнили, нужно всю систему менять… Ну да, переспала! А как ты догадалась?
Я закрыла ноутбук и приготовилась слушать захватывающую историю о любви аптекарши с сантехником.
– Я, кажется, влюбилась! – с удовольствием призналась она.
– Ерунда! Так сразу – и в сантехника! Да этого быть не может!
– Ты-то влюбилась в своего Кронского с первого взгляда! А что, сантехник – не человек, что ли?! – обиделась Икки.
– Ну, ты ведь говоришь, что он жалкий, убогий, половину алфавита не выговаривает и мальчик к тому же.
– Разница в возрасте меня абсолютно не смущает – это сейчас модно, а то, что он убогий и жалкий, меня и привлекло.
– На тебя ужасно подействовал развод! Просто ужасно! Ты как будто боишься, что у тебя больше никогда не будет мужчины, и кидаешься на первого встречного.
– Да, мой жизненный девиз: «За неимением гербовой пишем на простой». Не то что у тебя: «Уж лучше быть одной, чем вместе с кем попало!» А вообще зря я тебе рассказала! Ой, зря! Ты, как Анжелка, такая же ядовитая становишься, а я-то думала, ты за меня порадуешься!
– Глупости какие! Я за тебя беспокоюсь. У него хотя бы есть московская прописка? Где он живет?
– В общежитии.
– Ну, все понятно.
– Что тебе понятно? Ой! Мамаша идет! И как мы только успели с ним и кран починить, и… Я, собственно, звоню тебе сказать, что мы в этот четверг встречаемся с девчонками в нашем кафе в пять вечера.
– И Женя?
– Нет, Анжелка придет, какой Женя! Она Кузю на вечер свекрови сплавить обещала. Ну, пока, еще созвонимся.
Я снова тупо уставилась в пустой экран – первое предложение почти совсем улетучилось из головы, оставив после себя лишь смутный, едва ощутимый след.
Д-з-з-з… Опять телефон.
– Манечка, здравствуй, детка! Мы с тобой сегодня еще не разговаривали? – бодро и совсем не по-старчески воскликнула бабушка. У нее до сих пор сохранился властный, командный голос – перекричит кого угодно. Это профессиональное – сорок три года работы в интернате для умственно отсталых детей не прошли даром.
– Нет, сегодня мы с тобой еще не разговаривали. Как ты?
– Никак не могу в туалет сходить, – злобно сказала она. У бабушки была вечная проблема с пищеварением. – Съела два яйца, бутерброд с маслом, кофе со сгущенкой выпила – и никак не могу сходить. Но это ладно. Я все хочу тебя спросить, сколько сейчас у мамы кошек-то?
Этот коварный вопрос бабушка порой задавала мне по нескольку раз в день. Дело в том, что мама тщательно скрывала от старушки тот факт, что у нее было девятнадцать кошек. Благо они кастрированы и стерилизованы и при всем желании не могут уж больше производить на свет себе подобных. Бабушке мы говорим, что у ее дочери всего шесть пушистых зверьков, но она не верит, постоянно пытаясь меня подловить и уличить во лжи.
– Шесть, – неизменно соврала я.
– Помнишь, у нее одно время было четырнадцать?
– Но это было так давно…
– Давно, – согласилась старушка. – Видать, одумалась, послушала все же мать! Ну, шесть – это еще куда ни шло, – смирилась она и, казалось, засомневалась в своих недобрых подозрениях. В то время когда бабушка знала правду и у мамы действительно было четырнадцать кошек, старушка каждый день закатывала ей истерики. Убеждала выбросить всех мохнатиков, укоряла, что она мать родную на них променяла, и грозилась навсегда переехать жить в совершенно чужую квартиру зятя, оставив при этом свою собственную Гузке. – А скажи мне, деточка, какое, бишь, сегодня число?
– Двадцать девятое.
– Я так и думала, что этот год високосный, – загробным голосом сказала она.
– Почему? – не поняла я. – При чем тут високосный год?
– Так число-то двадцать девятое! А двадцать девятое бывает только в високосный год!
– Но ведь сейчас сентябрь, а не февраль! – возмутилась я.
– Да? – удивилась бабуля.
– Да. Тебе нужно поменьше смотреть телевизор. У тебя мешанина в голове!
– Не делай из меня дуру! Подумаешь, ошиблась! У меня все в порядке с головой. Я все помню и прекрасно соображаю, – проговорила она и заливисто запела: – Конфетки-бараночки… – Опять начался очередной рекламный приступ. Цитируя рекламные ролики, она доказывала всем, что еще не сошла с ума. – Мезим – для желудка незаменим. Дети, идите пить молоко! – взвизгнула бабушка. – Дети, идите пить молоко, – повторила она басистым голосом коровы и тут же перешла на детский лепет: – Смотри, они пьют такое же молоко, как и мы! Хорошо иметь домик в деревне!
– Бабуля, тебе бы мультфильмы озвучивать. – Мне наконец удалось перебить ее.
– Ой, лиса-а, – протянула бабушка и бросила трубку.
На часах 16.00 – все еще не написано первое предложение, но очень хочется есть, просто до невозможности – кажется, если я сейчас не поем, то умру голодной смертью. Достаю из холодильника половину курицы, наваливаю гору жареной картошки. Плевать я хотела на плакаты с предостережениями – потом взвешусь – и пусть мне будет плохо. Меня трясет от внезапно налетевшего голода. А, может, у меня диабет? Говорят, диабетиков трясет перед комой, и если они в этот момент ничего не съедят, то действительно могут умереть.
Включаю телевизор, в экране носится Дэвид Духовны с пистолетом и криками «Откройте, Федеральное бюро расследований!», где-то на втором плане мелькает рыжая Андерсон, а я думаю, заглатывая холодную картошку, как удав, что если б Влас был хоть немного похож на Молдера, я бы сразу влюбилась в него и даже не обращала внимания на его плоские шутки и занудство.
Потом мысль моя переметнулась на Икки, мне стало жаль ее – теперь подцепила какого-то сантехника. Причем я отлично знаю, чем закончится эта романтическая история. Уже сегодня к вечеру она начнет сомневаться в правильности своих действий, завтра придет в ужас от содеянного, потом на нее навалится депрессия, и она начнет скрываться от унитазных дел мастера. С ней так происходит вот уже два года, с тех самых пор, как она развелась со своим драгоценным Игорьком. Что-то перевернулось тогда в ее мозгах, и теперь ее постоянно преследует одна и та же мысль: что до смерти у нее не будет ни одного мужчины. От этого ей становится тошно, и в результате Икки спит со всеми, кто встречается на пути. А однажды она по секрету сказала мне, что просто-напросто ей неловко отказать: «Ну не могу я твердо сказать «нет» мужчине, даже самому затрапезному, плюгавому, даже если он сразу на всех зверей похож!»
А ведь Икки отличная девчонка, и все те представители сильного пола, с которыми она была знакома когда-то, не стоили ее мизинца. Из всей нашей четверки она, пожалуй, мне ближе всех, и вовсе не потому, что мы живем с ней в соседних домах.
Но все по порядку!
Нас четыре подруги. Мы дружим очень-очень давно, страшно вспомнить даже, как давно мы познакомились – в младшей группе детского сада.
У всех моих подруг были очень странные имена – все они явились жертвами вкусов и политических убеждений. Взять, к примеру, Икки – ну что это за имя такое? Таких имен не существует. Это ее бабушка – рьяная коммунистка, мать отца, настояла на таком имени. Полностью мою ближайшую подругу зовут Икки Робленовна Моторкина, что расшифровывается как Исполнительный Комитет Коммунистического Интернационала. Мало старушке было сына, имя которого тоже имеет свою расшифровку – он родился быть ленинцем, так она еще и внучке умудрилась насолить, а потом умерла со спокойной совестью, до смерти оставаясь верной идеям марксизма-ленинизма.
