Все люди – хорошие - Волчок Ирина (список книг txt) 📗
Надо было торопиться на автовокзал. Деревня, или, вернее, дальний пригород, где обитали ее потенциальные работодатели, назывался Гать. Транспорт ходил туда через каждые двадцать минут, только автобус стоил двадцать пять рублей, а маршрутка аж сорок. Наташка решила подождать автобуса.
Интересно, что Ираида сказала ее нанимательнице? Наташка поежилась – можно представить, какое впечатление она произвела, одни синяки чего стоят. И какие у нее будут обязанности? Вроде бы ничего умного – стирка, уборка, может, и зимний сад. Ираида сказала, что хозяйка цветами занимается. Хорошо бы ей растения доверили, возиться с огородом она с детства любила, в городе даже скучала по своим грядкам. А вот стирка с уборкой – страшно. В рекламе по телевизору видела: каких только машин не напридумывали для этого нехитрого дела. Всю жизнь Наташка стирала руками, и ничего, белее белого получалось. Опять же – крахмалить надо, не надо? Сама она крахмального белья не любила – жестко. Машина-то хоть и умная, небось крахмалить не умеет.
А пылесосы! Одних функций – три дня запоминать надо. Это же чистый кошмар! Наташка вдруг поняла, что «чистый кошмар» применительно к пылесосам звучит забавно, и тихо, почти про себя, рассмеялась. Ничего, разберется. А не сможет – так все руками делать будет. Веник, щетка, мокрая тряпка – их-то никто не отменял. Сейчас, в ожидании автобуса, она почти совсем успокоилась: уж больно основательной казалась ее соседка по палате. Если обещала, что возьмут, – значит, возьмут.
За городом весной не то что не пахло, а вообще казалось, что зима – это единственное состояние природы. Четыре часа дня, еще чуть-чуть – и сумерки, заснеженные поля сливались с белесым небом так, что и горизонта не различить. Наташка подумала: а вдруг не найдет в этой самой Гати дом номер тридцать семь, заблудится, несмотря на подробные инструкции? Правда, Ираида сказала, что он один там такой, с крестьянской халупой не спутаешь, а остальные новые дома за трехметровыми глухими заборами. А Люська не захотела как в тюрьме жить, за забором только участок, а дом на улицу смотрит, через красивые ворота из железных прутьев. Легко найти.
И действительно, нашла сразу. Дом Наташке понравился, без башенок, без колоннады, обычный дом красного кирпича, двухэтажный, высокая крутая крыша под зеленой черепицей, прямо в черепице – окна. Получается, три этажа, а не два. Хорошо бы весной между домом и воротами палисадник разбить, цветов высадить видимо-невидимо, чтобы до поздней осени красота была.
К воротам прилагалась калитка, но звонка Наташка не нашла. Смеркалось уже совершенно недвусмысленно, если она не попадет в дом, то ночевать ей в этой Гати, причем – неизвестно где и как. Она запаниковала, тихо постучала по прутьям, не надеясь, что кто-нибудь ее услышит. Свет на высоком крыльце вспыхнул в ту же секунду. На пороге стояла стройная женщина в светлых брюках и свитере. От ступенек до калитки вела узкая тропинка, а по бокам высились полутораметровые сугробы. Женщина шла быстро и, еще не доходя до ворот, начала говорить:
– Здравствуйте, вы, наверное, Наташа, Идкина знакомая? Как вы добрались, замерзли, наверное?
Женщина подошла близко – и сразу стало понятно, что внутренне она вся замерла. Синяки разглядела, догадалась Наташка. Хоть бы сразу не прогнала, подумаешь, синяки, может, она упала просто…
– Проходите, пожалуйста, – сказала женщина.
Пока они шли по рукотворному снежному ущелью, хозяйка молчала. Так же молча вошли в дом. Дом начинался не с коридора, как привыкла Наташка, а с довольно большого и почти пустого помещения. На полу – светлый пушистый ковер, а стены голые, ни ковра, ни картин, ни фотографий. Не обжились еще, подумала Наташка, Ираида говорила, что недавно переехали. Возле огромного зеркала стоял карликовый диванчик, а по всему периметру – кадки с большими разлапистыми цветами. И даже не кадки, а керамические вазы, двухведерные, а то и больше. Красиво.
– Пойдемте… На кухню, что ли… – сказала хозяйка.
Наташка сбросила ботинки, слава богу, носки не дырявые, пооглядывалась, куда бы положить куртку, не нашла – и пристроила на пол, в уголок между стеной и диванчиком. Дверей было четыре, но открытой была только одна, та, в которую ушла женщина. Наташка пошла следом.
Кухня поражала воображение. Здесь без труда разместился бы десяток поваров, да и всякие приборы – такие, как по телевизору показывают, блестящие, невиданной формы, – тоже наличествовали. Впрочем, здесь же располагалась и столовая: овальный стол и шесть стульев с высокими спинками. На двух широченных подоконниках – опять цветы. Все это Наташка разглядела только потому, что хозяйка продолжала молчать.
– Присаживайтесь. Может, расскажете немного о себе? – Хозяйка наконец нарушила затянувшуюся паузу.
Вот этого Наташка не ожидала. Ираида должна была рассказать, она же сказала, что обо всем договорилась.
– Да, я же не представилась. Меня зовут Людмила.
Людмила. Интересное дело: что ж – ее просто так, по имени звать? Наташка растерялась совсем. Хозяйка ждала, надо было что-то говорить. В двух словах, решила Наташка, без подробностей. Родилась в деревне, образование не закончила, в городе работала уборщицей, с Ираидой познакомилась в больнице. Все. Немного помолчав, зачем-то добавила – не замужем. Людмила смотрела на свои руки, изящные, без маникюра, но с парой колечек, и молчала. Не возьмет, ни за что не возьмет, отчетливо поняла Наташка. И куда ей теперь? Ладно, Гать эта километрах в восьми от города, дойдет, не барыня. А в городе-то что? Пойти удавиться? И то некуда, не на улице же. Отчаяние, тщательно скрываемое даже от себя самой, захлестнуло ее с головой:
– Возьмите меня… Христом Богом прошу – вы не пожалеете! Я все-все делать буду, никакой работы не боюсь, честное слово! Мне некуда идти, только в петлю…
Наташка бросилась перед женщиной на колени и в ту же секунду поняла, что сделала нечто немыслимое, невозможное, отвратительное. Что так нельзя ни при каких обстоятельствах. Людмила, кажется, тоже это поняла. Она быстро опустилась на колени рядом с Наташкой, обняла ее за плечи и торопливо заговорила:
– Ну что ты, что ты… Вставай! Конечно, будешь делать, я тебе все покажу, все объясню, вставай, – и уже спокойней добавила: – Никогда так больше не поступай. В этом нет никакой необходимости, ты очень хорошая, я сразу поняла. Успокойся, давай лучше чаю попьем, а потом я тебе комнату твою покажу.
Больше всего на свете Людмиле хотелось сказать: не плачь. Но Наташка и не плакала, только вздрагивала всем телом, как от сильной боли.
Как они пили чай, Наташка почти не запомнила. Старалась, чтобы руки не тряслись, а то скатерть зальет. Людмила рассказывала про сына: мальчик во втором классе, а уже и в музыкальной школе учится, и в художественной, три дня в неделю там, три – там. По вечерам его дома практически не бывает, часов в восемь муж или его сестра из города привозят. Андрюшка ребенок очень одаренный и во всех школах одни пятерки получает…
Хозяйка явно гордилась мальчиком. А Наташка слушала и думала: когда же он играть-то успевает, на улице гулять? Рисовать – ладно, дело нехитрое, да и какой спрос с восьмилетки. А вот музыка… Она искренне не понимала: как это музыке можно научиться? Или ты умеешь петь, например, или не умеешь. А инструмент – вообще темный лес, как же можно запомнить, куда надо пальцы ставить или какие струны перебирать? Но мнения своего не высказала – вдруг Людмила обидится?
– А как вас по отчеству? – решилась наконец спросить хозяйку Наташка в нечаянной паузе. – А то я не могу так.
– Чепуха, Наташа. Не надо по отчеству. По-моему, и выкать ни к чему. Вот тебе сколько лет?
– Двадцать три… – Наташка отчего-то опять смутилась.
– А мне двадцать восемь. Скоро будет. Так что будем мы с тобой просто Люда и просто Наташа, ладно? Пойдем устраивать тебя на новом месте.
Людмила тоже отчаянно смущалась. То, что произошло между ними час назад, совершенно не вписывалось в ее представления о жизни. До какой невероятной степени отчаянья нужно было довести несчастную девочку, чтобы она сделала то, что сделала? Что Наташка не играет, не истерит на публику – это Людмила поняла сразу. Для себя она решила две вещи: во-первых, в ее доме девочку больше никто никогда не обидит, а во-вторых, никто и никогда о том, что случилось, не узнает.
