Моя любовь, моё проклятье (СИ) - Шолохова Елена (читать книги txt) 📗
Тот обладал каким-то природным чутьём: всегда знал, когда и что сказать, и всегда точно угадывал, что лучше сделать — отстраниться, оставить в покое, или наоборот тормошить, отвлекать работой, разговорами, неприличными предложениями, чем угодно.
А сейчас он сидел рядом и не знал, что сказать.
Несколько минут назад Анчугин передал детализацию звонков и эсэмэсок. А заодно и распечатку учёта рабочего времени за минувшую неделю. Судя по ней, Горностаева пришла на работу раньше положенного чуть ли не на полтора часа именно в четверг, на следующий день после встречи с Назаренко. И до встречи они действительно созванивались с ним пару раз, однако красноречивее всего были эсэмэски, опять же за четверг:
«Ну как? Получилось?».
«Да».
«Скинь mms».
«Нет».
«Хорошо. Встречу тебя после работы. Ок?»
«Да».
И в довершение уведомление от Сбербанка: «На ваш счёт…».
— Если судить по журналу учёта рабочего времени и тексту сообщений, — прокомментировал Анчугин, передавая Ремиру детализацию, — то напрашиваются выводы, что она намеренно явилась в четверг так рано, чтобы найти нужные документы и сфотографировать их. И обратите внимание на сумму, что ей поступила на счёт в тот же день. Триста тысяч. Именно такую называл Стоянов.
— Ступай, — хмуро попросил Ремир.
Выводы ему напрашиваются! Как будто он сам не в состоянии сложить два и два. Как будто слепец и не видит очевидного. Хотя, наверное, всё-таки слепец. Или глупец. Потому что даже сейчас, посмотрев с отчаянием на Макса, он спросил:
— Но она ведь написала — нет.
Макс пожал плечами.
— Может, хотела лично показать. Извини…
— Но, может, она не делала никаких фоток? Поэтому и написала «нет». А при встрече просто хотела объяснить?
— А триста тысяч за что?
— Аванс?
Астафьев промолчал, лишь посмотрел на Ремира, как на больного ребёнка. Тот отвернулся, не в силах вынести эту пусть искреннюю, но такую унизительную жалость.
Потом его осенило:
— Она не делала фоток котировок! Хотя бы потому, что не могла их сделать.
— Ты уверен? Рем, пойми, я знаю, как тебе сейчас тяжело и плохо, и меньше всего хочу быть жестоким, но… — Макс, который никогда за ответом в карман не лез, тут явно с трудом подбирал слова. — …ты постарайся трезво взглянуть на ситуацию. Как бы со стороны. Это ведь не домыслы, как раньше, не предположения, как в случае со Стояновым, это факты, дружище. Целый ряд неопровержимых фактов! Хочешь ты этого или нет, но факты нельзя игнорировать. Ты сам прикинь, ну будь на её месте другая…
— Ты не понимаешь! — горячился Ремир. — Она не могла этого сделать в четверг, потому что Лиза в среду отвезла пакет в комиссию.
Но Макс взглянул на него с ещё пущим скептицизмом:
— Ты уверен?
— Да, я перед тем, как уехать дал такое распоряжение. Лиза тут как раз приходила подписывать, обещала прямо немедленно увезти…
— Рем! Эта Лиза танцевала с голым пузом!
— Это-то здесь при чём?
— При том, что серьёзный человек так себя не ведёт. А несерьёзный может пообещать что угодно.
Ремир смерил его долгим, неподъёмным взглядом, потом повернулся к селектору:
— Алина, Лизу ко мне.
Несколько минут спустя Лиза стояла перед ним ни живая, ни мёртвая, глядя в пол и теребя дрожащими пальцами низ блузки.
— Ты когда пакет на тендер отвезла? В среду?
— Да, — быстро кивнула она, потом помедлив, качнула головой: — То есть нет. У меня паспорта в тот день с собой почему-то не оказалось… Я отвезла в четверг, но сразу утром…
— В четверг? — угрожающе тихо переспросил Ремир. — И где пакет хранился до этого времени?
— У нас в кабинете. У меня на столе.
— На столе?! Запечатанный?
— Ну нет, я конверт не нашла… Но там же все наши…
— Ты… ты дура просто. Чёрт, у меня даже слов культурных нет. Ты… Как могла Штейн такую дуру оставить за себя? Уйди!
Лиза вылетела из кабинета с перекошенным лицом.
Макс молчал, но его молчание было красноречивее любых слов.
Ремир снова взглянул на распечатку эсэмэсок. Ведь и правда — всё очевидно. Зачем он себя ещё большим дураком выставляет? Дураком и слабаком. Ладно перед Максом, тот его всяким видел. Но ведь и при Анчугине тоже опозорился. Тот, конечно, тактично смолчал, сделал вид, будто не заметил, что боет́льшая часть входящих эсэмэсок пришла Горностаевой от его идиота-босса. И тоже в четверг! Ночью! Хоть даже и почти все пустые, но зато какое количество! Оно явно перещеголяло любое качество. В то утро, когда Долматов обнаружил эти сообщения у себя в телефоне в отправленных и чуть с ума не сошёл, это и то выглядело не так ужасающе очевидно и не так унизительно.
Смутился он, конечно, аж в жар бросило. Пытливо взглянул на Анчугина, на Макса, но те старательно обошли этот момент вниманием.
«Интересно, она поняла тогда, что это я её одолевал?», — ворвалась вдруг совершенно неуместная, идиотская мысль. Да какая, к чертям, теперь разница, со злостью одёрнул сам себя.
Макс, наконец, прервал тяжёлое молчание:
— Что делать, думаешь?
А ведь и правда надо же что-то делать, растерялся вдруг Ремир. Хотя обычно ведь не медлил — наказывал сразу, жёстко, чуть ли не с упоением. А тут у самого внутри всё сжималось, будто не её, а его ждало наказание.
Собственно, так оно и было. Наказан он. Наказан за свою безмерную глупость, за опрометчивость, за недальновидность. Сам её сюда впустил, сам. Кого теперь винить кроме себя?
— Кстати, послезавтра результаты, только с тендером, похоже, мы в пролёте, — с досадой вздохнул Астафьев. — А столько сил на этот Авиазавод ухлопали и столько бабок! Дорого нам обошлась твоя Полина.
Мог бы Ремир убить взглядом, наверное, убил бы. Но тут пиликнул селектор. Алина сообщила, что Горностаева желает к нему на приём.
— Пусть войдёт. — Голос звучал глухо и надтреснуто.
— Она? — Догадался, видимо, по выражению лица Макс.
Ремир кивнул.
Она не вошла — впорхнула. Как ни в чём не бывало. Ну, конечно, ей ведь и невдомёк, что им всё известно. Улыбается стоит, глаза блестят. Хотя нет, что-то почувствовала, улыбка поблекла, в глазах промелькнула тревога.
А у него у самого внутри пожарище. И смотреть на неё больно так, что просто нестерпимо хотелось крушить всё вокруг и реветь подбитым зверем. И каждый шаг к ней как по раскалённым углям.
Смотрит так! Будто удивляется, будто ничего не понимает, в душе боится — да, но не понимает…
Мысль взять у неё телефон пришла спонтанно. Просто увидел, что сжимала его в руке. Не окажись там никаких фотографий, это всё равно ничего не изменило бы, не отменило бы эсэмэсок, звонков и трёхсот грёбанных тысяч на счету. Но тем не менее нечто глупое, иррациональное, что ещё трепыхалось в агонии внутри, потянуло его подойти к ней, взять, проверить… а потом затихло, умерло…
Когда за ней закрылась дверь, Ремир вернулся на место, ещё чем-то занимался, но в какой-то момент осознал, что даже и не помнит чем. Вот он стоит, она рядом, потом она уходит, а затем — провал. И это, видимо, была какая-то защитная реакция мозга, чтобы не свихнуться, не натворить безумств. Жаль, кратковременная. Потому что когда пришло осознание, ясное, чёткое, когда вся картина произошедшего встала перед ним в полной мере, то его аж скрутило всего. Даже воздух как будто сгустился и напитался ядовитыми газами — с такой резью проникал в лёгкие, что каждый вдох — пытка.
Макс, непривычно тихий и молчаливый, не отходил от него ни на шаг. В обед попросил Алину заказать еду с доставкой из ресторана, но Ремир к ней даже не притронулся.
Вообще, остаток дня он отчаянно изображал видимость какой-то деятельности, вертел колёсико мышки, таращился в экран монитора, но взгляд его был тёмный и невидящий. Да и всё прочее: плечи, осанка, застывшие черты говорили о нечеловеческом напряжении. Оставалось только догадываться, какие бури внутри него сейчас бушевали и каких сил стоило ему держать всё это в узде.
