Поскольку я живу (СИ) - Светлая et Jk (книги регистрация онлайн txt) 📗
Эти самые руки потянулись к пуговицам расстегнутой рубашки, пытаясь их застегнуть. Без толку. Тремор. Бросил. Двинулся к окну, не раздумывая, зачем туда идет, а когда понял зачем, негромко рассмеялся. От того, чтобы влезть на подоконник, перекинуть массу тела через него и сорваться вниз с девятого этажа, потому что нихера он не карлсон, его отделяли минуты и злой, болезненный смех – еще и ее, любящую, сделать виноватой в своей смерти?
Мудак и есть мудак. Бросил. Бросил. Бросит.
Сорвется – и бросит.
То ли себя оземь, то ли ее – в этом холоде.
В комнату ворвался свежий ночной воздух. Ударил в лицо, остужая. А Ваня все смотрел вниз, где, маленькие, жуткие, горят огоньки фонарей, отрешенно уставившись в небо. И неведомо им, что один человек только что едва удержал себя на краю. В который уж раз.
Может быть, он и правда всего лишь трус.
Какая страшная ночь. Глухая, немая, дряхлая, скрюченная. Как его душа, если она еще есть.
Иван сполз с подоконника. Но, оставив окно открытым, медленно двинулся к постели. Та тоже была страшной. Она означала одиночество. Она означала горечь. Она означала последний рубеж, которого он сегодня достиг.
Он едва не трахнул сестру. Животное.
Кошка? Что она там несла про кошку? Бензодиазепин еще действует? Если добавить еще – есть шанс забыться? Когда-то он уже проходил через это желание забыться хоть ненадолго. Хватит. Помнить пора.
- Хватит, - вслед за собой, бьющимся внутри грудной клетки, произнес Иван, ломанулся к бару. Еще глоток коньяка прямо из горла. И ноги сами понесли его прочь из номера. Он не давал себе времени думать. Хочет правды? Будет правда.
Неслышные шаги по мягкому ворсу. В полумраке ночных тусклых ламп так же страшно, как под фонарями, хотя эти никуда и не устремляются. Мигают себе так давяще, навязчиво, болезненно, что кажется, словно это у него что-то со зрением. И головой.
Первая дверь. Первая стена от него. Здесь дрыхнет Жорик.
Вторая. По?лина. И дверь, и стена.
Не давая себе думать, не понимая, действительно ли правду пришел говорить, Иван занес кулак, чтобы постучать, будто бы его в спину толкали. Да так и застыл, глядя прямо перед собой – на белую деревянную поверхность с черной табличкой и золотистыми цифрами на ней. 924 номер.
Его остановил звук. Нет, не музыки. Не песни. Не клавиш. Ничего похожего на то, к чему привыкло ухо. Звук, равного которому по силе он никогда не слышал.
Рыдание. Чистое. Искреннее. Тяжелое. Надрывное. Оплакивающее. Будто бы по покойнику.
Там, в этой комнате плакала Поля. Громко и отчаянно. Он в жизни не знал, что можно вот так плакать.
Мать позволяла себе слезы, когда злилась или пыталась чего-то добиться, и эти слезы не трогали его уже много-много лет. Нервные всхлипы Татьяны Витальевны, свидетелем которых он стал однажды, были от страха и паники. Плач девок, которых он бросал, унимался за материальную компенсацию.
Здесь он слышал страдание. Едва ли соизмеримое хоть с чем-нибудь на земле. Может быть, гораздо сильнее его собственного. Сильнее испытанного им в тот жуткий день на Приморском бульваре. Сильнее того, что было в квартире отца, когда он давал слово молчать и требовал от них дать те же клятвы ему. Сильнее его ужаса, когда она вышла замуж.
Потому что у него всегда была причина – по-че-му. За что он платит.
Здесь, в этой комнате, из ее горла, из ее сердца, из ее естества вырывается с захлебывающимся плачем страдание абсолютное, ничем не замутненное и ничем не разбавленное, никак не зависящее от обстоятельств. Совершенное в своей красоте и в своем уродстве.
Поля плачет.
Его Поля плачет.
Та, которая не может любить сына, потому что любит Мироша.
Что-то надломилось в нем в эту минуту.
Надломилось уже навсегда. Оказывается, было чему надламываться.
Он медленно опустил свой кулак и без сил отвернулся от двери с тем, чтобы прислониться к ней же спиной и медленно сползти на пол.
Так и сидел, слушая ее, под тусклым, мигающим светом. Не зная ни который час, ни сколько до восхода солнца, ни закончится ли когда эта бесконечная, зверская муть.
Она плакала там, в этой комнате, а он ничем не мог ей помочь.
Ванька поджал колени, обхватил их руками. Уткнулся в них лбом и сцепил пальцы, пытаясь удержать что-то судорожное, что и из него сейчас рвалось наружу. Мышцы напряглись. Все тело напряглось, когда он пытался дышать – и не мог. Ни вдохнуть полной грудью, ни вытолкнуть из себя воздух. Ему не хватало. Он задыхался.
И при этом не умирал.
Сколько так просидел, Иван не знал. Рыдания постепенно стихали. И он почти что просил бога, в которого не верил, в которого даже после того, как его с того света вернули, не поверил, чтобы она просто заснула. Чтобы отключилась от всего случившегося хоть ненадолго. Чтобы утром ничего не помнила – пьяная же. Может же не помнить. Пусть не помнит.
Потому что ему не забыть.
Но это все его – не ее. Почему она должна?!
- Живо к себе!
- Влад!
- Мать увидит – обоих съест.
- Она не проснется и не увидит, выматывается. Можно к тебе?
- Не нагулялась?
- Влад!
- Чудо-юдо.
Шаги по мягкому ворсу не слышны. А голоса в наступившей тишине – вот они. Живут себе. Гундит – Фурса. Скрипит – Пиранья. Причмокивающий звук. Целуются. Справедливо – она за ним с детства бегала. За басистом, а не солистом.
Все это отстраненно и на задворках сознания. Голова все еще прижата к коленям. Глаза все еще закрыты. За дверью – ни звука. Времени – глушь.
- Влад, гля!
- Тихо!
- А что он?..
- Иди к себе!
- А… он?
- Иди. И спи.
«Спокойной ночи» - никто не произносит. Смысла в нем нет. Что там до нового дня?
Шаги теперь совсем близко.
- Мирош…
Мирош – это к нему. Это он – Мирош.
А раз так… поднять глаза – на Влада. Снизу-вверх. Подняться самому. Рывком. Пройти мимо, не оглядываясь. И затворить за собой дверь. От 924 до 920 всего несколько шагов.
Глава 14
Остаток ночи был ужасным, и спасало лишь то, что запись в этот день была назначена не с самого утра. Иногда Полина проваливалась в тяжелый сон, выныривая из него, когда ее бросало в жар и кожа покрывалась испариной. А потом начинался озноб, она тянула на себя второе одеяло, сворачиваясь под ним в клубок, чтобы сохранить тепло, выходящее из тела.
Проснулась с рассветом. Голова была как в тумане. Первым делом протопала в душ, тщательно избегая зеркала – смутно представляла себе свой внешний вид и пока видеть его не желала. Чем дольше стояла под струями теплой воды, тем быстрее уходила тревога, наполнившая ее за ночь, и приходило осознание того, что все кончено. Навсегда. Дурацкое слово. Безнадежное. Любое «навсегда» лишает всякой надежды. Вариативность не для тех, у кого «навсегда». Ей было знакомо это и раньше, но еще никогда она не относилась к этому так бесстрастно.
Теперь Полина смотрела на свою жизнь словно со стороны, дальнейшее ей представлялось ясным и определенным. Закончится запись альбома, они наконец смогут уехать домой. И на несколько месяцев к ней вернется ее прежняя жизнь. По контракту она должна принять участие еще в одном концерте, но об этом Полина решила подумать в Киеве. Посоветоваться с кем-то из юристов, есть ли у нее возможность отказаться.
Здесь и сейчас она твердо решила лишь одно – она должна поставить точку в том, что было – или не было? – между ней и Иваном, мальчиком из сплоченной дружной семьи Мирошниченко.
Все становится проще, когда решение принято. Любое действие диктуется уже им, а не желаниями.
Как ранней весной, когда она приняла решение идти на чертово прослушивание в новый проект «Меты».
Полина чувствовала себя абсолютно спокойной, пока приводила себя в порядок. Чуть ярче макияж, чтобы скрыть бледность и неожиданно обнаруженные несколько морщинок у глаз, волосы, собранные в хвост, джинсы и однотонная футболка, тонкий хлопковый шарф вокруг шеи. И браслет – из тонких золотистых кожаных ремешков, в плетении которых затерялись крошечные ракушки и кулон в виде крыльев с гравировкой «М.З.»
