Поскольку я живу (СИ) - Светлая et Jk (книги регистрация онлайн txt) 📗
Некому было ему сейчас сказать: «Не надо».
И это так страшно, когда некому сказать. И смешно. Почти как таблички на деревьях.
А ему хотелось рвать на себе волосы, лишь бы только все это закончилось. Что именно? Он и сам не знал. Но лишь бы прошло. Маленькому ребенку на ранку дуют, приговаривая: «Сейчас пройдет. Прошло? А если поцеловать? Прошло? Видишь, прошло же».
Но он не маленький ребенок. У него не ранка. У него в телефоне мать, которая совершила зло, растоптав Полину, потому что переступить через него оказалось легче легкого. У него в неведомых далях отец, который всегда, все его детство, всю его юность, всю его жизнь самоустранялся от решения проблем. У него в студии женщина, которую он смертельно обидел и которая никогда его не простит.
И снова детское желание. Нет, не чтобы подули на ранку, не прижаться лбом к маминому плечу, чтобы она гладила по волосам. Не пироги Веры Генриховны, не чертова собака, которую, кроме него, никто не хотел! Ничего такого. У него единственное желание – написать Поле еще одно смс. Последнее, наверное, смс, которое она от него получит: «Я не передавал тебе денег».
Только Мирош знал, что не сделает этого. Мудачьё не оправдывается. Мудачьё вообще не оглядывается назад. В этом твоя стратегическая ошибка, Иван Дмитриевич. К тому же, твоя персональная Зорина, подаренная на Рождество, тебе уже не поверит. Зачем тревожить?
Потому утопить телефон в пруду – порыв вполне оправданный. Бесполезный агрегат. Все беды от него. Если бы не он, Ванька сказал бы ей тогда все прямо в глаза. Она не ждала бы. Она любила бы своего сына. Она жила бы со своим мужем. Она не приехала бы сюда. Она не пришла бы прошлой ночью. Она не вернула бы ему эти проклятые деньги!
И он ничего бы не знал. Ни о чем. Никогда.
Нет, первые минуты Мирош, и правда, не понимал, что происходит. Как этот кусок картона оказался в его руках – обжигая сразу же, с первого касания. Только потом, заглянув внутрь и увидев там несколько крупных купюр, Ваня ужаснулся. И, увы, не сразу тому, чему следовало. Сначала он вспомнил, как она, пьяная, босая, с шальными глазами обещала ему заплатить. Заплатила, выходит. Выходит, случившееся ночью – помнит.
Уродливая, горькая, разъедающая кожу истина дошла до него уже в студии, когда началась запись. Она прилила к голове на строчках «Напророчил в подъезде конец и начало пути». И дошло. Ночью – это был конец. Но когда-то случилось еще и начало. И смысл обрели пьяные, путаные По?лины излияния. Такой смысл, что он задохнулся уже на следующем куплете.
И когда песня полилась сначала, а он осознал, что поет вовсе не то, что нужно, будто бы вырвал из розетки собственное сознание. Хватит. Она стоит за его спиной, играет, видит его и по-прежнему мучительно любит. Она даже эти деньги в конверте тогда пережила, продолжая его любить. И значит, ничто и никогда не заставит ее забыть о нем.
Только вот как ему пережить наличие конверта в собственном кармане? Ни у кого нет плана – как?
Впрочем, один, плохонький, наличествовал у самого Мироша. Давно. Очень давно.
Анестетиком в чай. Обезболивающим в вену. Допингом, чтобы хотя бы попытаться двигаться.
Мозг помнил. Мозг не забывал ни на минуту. Мозгу все еще требовалось. Заходя в интернет, он вспоминал, на каких сайтах можно было сделать заказ. Оказываясь в клубах, он с первого взгляда определял, у кого можно разжиться дозой. Бродя по улицам, он оценивал местность с точки зрения, где могла бы располагаться закладка.
Все.
Эти.
Два.
Года.
Два года, пока был чистым.
Он привык. Правда привык. Научился игнорировать. Научился держать на задворках сознания. Научился каждый день напоминать себе, для чего это делает. Его бесконечно выбешивали ролики и статьи о том, как наркоман вышел в ремиссию, войдя в церковь. И вместе с тем понимал: каждый держится за то, за что может. Все эти долгие месяцы чистоты он держался за понимание, что слишком многим и многое задолжал, чтобы уйти.
Марине – денег.
Матери – заботы.
Фурсе – жизни.
Полине – любви.
А долги нужно отдавать. И он ставил галки. Одну за другой, чтобы было для чего подзадержаться по эту сторону.
Он действительно старался. Только сейчас вмиг растерял все, ради чего… Или оно сделалось неважным? Этого Иван не знал.
Вот то, что не помнит, где бросил машину – знал. А ради чего – не знал.
Впрочем, плевать. Всего-то и надо – отшагать в обратном направлении, откуда пришел. Найти чертову машину. Доехать до Герлицер-парка. И спуститься там в метро. Вряд ли что-то поменялось за эти годы – в прошлом именно там он разживался спидами, когда они участвовали в GBOB. Схему тоже подсказывал мозг, оценивший возможность получения новой – первой за столько времени – дозы как высокую.
Дальнейшее и правда было на автомате или полуавтомате. Мирош встал со скамейки и медленно побрел по парку в обратном направлении, пока не дошел до Ландвера, где и нашелся автомобиль, арендованный, кстати, с его денег. С кровных. Знал бы, что можно будет расплатиться из неожиданно полученных от Полины – знатно сэкономил бы. Эта мысль показалась ему тоже бесконечно смешной. Как считать деревья, пока идешь.
Теперь его странным образом все веселило. Наверное, потому что истекали последние мгновения нормальной жизни, которая нихрена не нормальна. У наркомана ее просто не может быть. Да и длилось веселье лишь до тех пор, пока, оказавшись в салоне, он снова почувствовал, как уголок конверта в куртке уперся ему в бок. И, долбанув по рулю, рванул с места.
Двенадцать минут. Чтобы доехать до пункта назначения ему понадобилось двенадцать минут. Двенадцать минут паники и абсолютной боли от ощущения картона с деньгами под сердцем.
С тем же ощущением он спускался в Герлицер-Бангоф. При каждом шаге этот конверт терся о ткань. Он слышал. Ему было довольно, чтобы услышать среди голосов и шума прибывающих поездов. Всего лишь трение о куртку.
Взглядом выхватил несколько человек. Арабы. Здесь это почти всегда арабы или турки.
Еще группа людей – убитого вида, с пивом, прямо на ступеньках. Кто лежит, кто стоит. Сходку наркош он тоже определять умел. Но ему не к этим. Эти конченые, спят на ссаных матрасах и тащат все, что плохо лежит. Среди них кто подохнет – и заметят не сразу. Потому что похрен, кто там валяется. Это последний кордон. Там он уже побывал однажды.
Ванька не сразу сообразил, что к нему обращались. Он все глядел на сходку на лестнице. А когда повернул лицо, то дошло. У него сейчас глаза – конченые. Того, кому надо, видно тоже сразу.
Его видно.
Скрипящим голосом Мирош медленно спросил. Ему быстро ответили – с сильным акцентом, так, что трудно понять, но тут хоть на пальцах – ясно.
Расплачивался он из денег в конверте. Так ведь тоже долги раздают. А здесь – надолго хватит. 0,5 грамма – 20 евро. Мать Полине вручила значительно больше. Полина ему, надо думать, отдала до копейки.
Теперь же пальцы жег фенамин в крошечном шарике, скатанном из целлофана. Еще несколько таких шариков лежали в кармане, вместе с деньгами. Впервые в своей жизни Мирош взял весом. Может быть, и правда, потому что хотел прекратить все разом.
И снова машина. Дорога. Бег от себя нынешнего – к себе прежнему.
Того человека, что для Полины колотил из досок елку и дарил браслет с ракушками, который она сохранила, больше не существует. Он подох на Приморском бульваре пять лет назад.
Пора и этому честь знать. Мудаку, который ее бросил.
Мудаку, который все еще ее любил...
… он очнулся на незнакомой улице несколько часов спустя, продолжая раскатывать в пальцах шарик. Солнце уже садилось, заливая алым светом улицы. Стелилось огнем по домам, отражаясь в окнах. И скользило кровавыми лучами по лобовому стеклу автомобиля. Это солнце было страшным, но совсем не смешным. А ему самому все еще не хватало чаек, которые, безумицы, носились над морем после дождя, пока они с Зориной сидели на пледе, брошенном на мокрый песок у перевернутой вверх дном лодки. Ему не хватало нежных пальцев, выводивших узоры по его коже и зарывавшихся в волосы. И тихого шепота: «… если ты такой же идиот…»
