Лабиринт (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena" (книги хорошего качества .txt) 📗
— Думаете, вы самая умная? Придете, пожалеете, скажете идиотские слова о страхах, и вам все расскажут, а вы поставите где-то галочку, что утешили несчастного ребенка? Вам плевать. Всем плевать. Не притворяйтесь.
Она повернула ко мне бледное лицо, наполовину закрытое растрепанными темными волосами.
— Что вы знаете о страхе? Убирайтесь отсюда. Оставьте меня в покое, — она не кричала, шипела, как перепуганный зверек, который отчаянно пытается защищаться, нападая.
— Тебя кто-то обидел? — увидела на ее плече кровоподтек, и она тут же поправила ночнушку.
И снова этот смех, вместе со сдавленными рыданиями. Надо будет поговорить с Натальей Владимировной и отправить девочку к психологу.
— Расскажи мне. Может быть, я смогу защитить тебя. Если молчать, то ничего и никогда не изменится.
— И так ничего не изменится. Они будут приходить и рвать на части, а потом дарить конфеты и пирожные, ленты и заколки, иногда кукол и деньги. Ничего не изменится. Убирайтесь вон.
Я судорожно сглотнула, а сердце забилось быстрее. Куклы… заколки… Девочки иногда получали такие подарки. После того, как…
Я встала со стула и сделала пару шагов к ней.
— А иногда они дарят новые платья, обещают, что это больше никогда не повторится, и если ты никому не расскажешь, то у тебя будет много новых платьев и вкусной еды… — все так же тихо, но она перестала всхлипывать и теперь смотрела на меня расширенными глазами, полными слез.
— Откуда вы знаете?
— А еще они всегда приходят ночью. Ты лежишь в своей кровати, укрытая с головой и слышишь шаги по коридору, думаешь: "Пусть это не за мной. Пусть сегодня кого-то другого." А утром… утром ненавидишь себя, когда одна из вас приходит с пустыми глазами, в которых отражается желание умереть. Иногда ты прячешься под кроватью, сжимая пальцами вилку или нож и прикидываешь, как сильно сможешь ударить, когда тебя схватят… И иногда ты думаешь, насколько сильно ты ударишь саму себя, чтобы больше не мучиться.
Она смотрела на меня широко распахнутыми глазами, и я видела, как дрожит ее подбородок.
— Они увели тебя, да? Пришли ночью и увели, а все молчали и так же трусливо прятались, делали вид, что спят.
— Уходите, — прошептала она, и я видела, как в полумраке блестят ее мокрые от слез щеки.
— Они били тебя. Он бил. По голове… или головой о стену, когда…
— Уходите. Немедленно уходите.
Но я не ушла, я села рядом с ней на кровати и резко прижала ее к себе. Очень сильно и грубо, к своему плечу, поглаживая по голове, она вырывалась, а я держала, пока она не затихла.
— Я была там… Я слышала, как они приходят… Я считала тех, кто не вернулся. Мы больше не будем молчать. Слышишь? Мы должны рассказать и уничтожить их всех. Я могу помочь тебе. Сейчас уже могу. Ты только не бойся больше. Главное — не молчи.
Она не вырывалась, только сильно вцепилась в мои плечи, до боли. А мне казалось, я уже и не с ней говорю, а сама с собой.
— Мы заставим их пожалеть об этом. Посадим каждую мразь за решетку. Каждую, кто считает себя в праве нас калечить, а потом дарить кукол и конфеты. Ты только не молчи больше. Я утром расскажу Наталье Владимировне, и мы придумаем, что делать дальше. Никто не позволит тебя обидеть. Ты мне веришь?
Я гладила ее по голове и смотрела в темноту, думала о том, что и сама трусливо молчала годами, что за все это время ничего не сделала и ничего не изменила. Сбежала от этих страхов и решила, что больше никогда не столкнусь с ними лицом к лицу. Я обрекла остальных на тот же Ад, но уже после меня.
Уложила ее на подушки, укрыла одеялом и сидела рядом, пока она не уснула, а потом пошла в ординаторскую. Утром поговорю с Натальей. Пусть с девочкой поработает психолог, пусть осмотрит гинеколог. Если все правильно записать, то я смогу начать свою войну с этими тварями, которые испаршивели нам детство.
От усталости кружилась голова и невыносимо хотелось спать. Сама не заметила, как уснула на узкой кровати под разговоры медсестер, которые все еще сидели за маленьким столом у окна.
Меня разбудили крики и суета, едва я провалилась в сон.
— Воронова, вставай. Артемова повесилась в палате. Сейчас кикимора приедет. Со сна я не поняла, о чем она. Я подскочила на кровати.
Еще даже не расцвело. Бросила взгляд на часы — всего лишь полночь.
— Кто? — ничего не поняла, протерла глаза, морщась от яркого света.
— Девчонка детдомовская. С травмой головы. Верка к ней зашла, анальгин принесла — ты спала, мы не стали будить, а та в петле болтается. Простынь к батарее привязала и… Она уже час там висела, когда Верка нашла ее. Верещала на всю больницу, как резаная. Вставай, Воронова. Убрать все надо. Кикимора сюда едет, нас всех уволит нахрен.
Я смотрела в лицо медсестры и чувствовала, как немеют кончики пальцев, как становится трудно дышать.
— Где она? Где девочка?
— В морг уже увезли. Ну что ты стоишь? Давай двигайся. Не о ней сейчас думать надо, ей уже все равно, а о том, что нам тут устроят завтра.
— Нельзя в морг, — запинаясь, сказала я, — там следы.
— Что ты несешь, Воронова? Какие следы? Приведи себя в порядок. Колян, вынеси пакеты с мусором и бутылкой.
— Следы на ней, — упрямо повторяла я.
— Ты дура, да? Менты приедут скоро. Зафиксируют суицид и все дела. Конечно, следы есть. Она ж в петле час болталась. Что ты стала, как исукан? Ты же будущий врач. Ты и не такое увидишь и услышишь.
— Следы насилия, — заорала я и тряхнула ее за плечи, сильно тряхнула, с нее аж шапочка свалилась на пол. — Девчонку насиловали и били там в детдоме. Вот какие следы.
— Отпусти меня. Ты что совсем офонарела?
А я продолжала ее трясти, сама не понимая, что делаю… у меня перед глазами девчонка эта в углу кровати.
— Ее насиловали, понимаешь?
— Что здесь происходит?
Мы обе обернулись к двери и увидели Наталью Владимировну. Она смотрела на нас исподлобья. Бледная, как смерть. Видно, что ее тоже с постели выдернули.
— Кто к ней заходил последним?
— Я.
— Пошли со мной, Воронова, а вы марш по местам. Палату Артемовой не трогать, ничего там не убирать. Я с вами со всеми позже поговорю. И окна пооткрывайте — спиртякой прет аж на улицу. Вы понимаете, что тут завтра начнется? Сколько голов полетит нахрен? Проверки начнутся. Развели тут.
Меня трясло, как в лихорадке, когда она завела меня к себе в кабинет и закрыла плотно дверь.
— Я заходила к ней. Мы разговаривали, мы… я успокоила ее, я пообещала, что, — не могу разговаривать зуб на зуб не попадает.
— Прекратить истерику. О чем разговаривали?
— Ее там… ее насиловали. Били ее. Она боялась, — я вздохнула, а дышать нечем и слова сами обрываются.
— Где насиловали?.. Что ты несешь, Воронова? Ты что пила?
Она понюхала меня, привстав на носочки, а я даже не пошевелилась.
— Нет… не пила… Там… в этом, — у меня действительно началась истерика и Наталья насильно усадила меня за стол. Налила в стакан спирт. — они ее и других… а потом кукол дарили… О, Господи. Я ей пообещала.
— Пей. Залпом. Вдохни поглубже и давай, пять больших глотков, потом выдохнешь.
Когда я наконец-то смогла дышать, Наталья открыла форточку, поставила стул напротив меня и грузно на него села, закуривая прямо в кабинете.
— Рассказывай.
Не помню, как пришла домой, после спирта в голове слегка шумело, но меня больше не лихорадило. Я словно впала в какое-то оцепенение.
Наталья заставила уйти, сказала, что пока рано кому-то и что-то рассказывать. С полицией она сама разберется. А может, там все прикормлены. Такие вещи не могут происходить незамеченными, и так долго. Значит, их всех там покрывают.
Наталья что-то еще говорила, а я молчала… думала о том, что это я… это я довела ее. Она испугалась, что рассказала мне. Не поверила.
Я смотрела, как крупные капли дождя стекают по стеклу, как вдалеке начинает светлеть полоска горизонта, а у меня внутри так пусто, словно это я вместе с ней там в петле болталась, и это меня больше нет. Самое страшное — это чувство вины. Оно грызет изнутри, обгладывает и обсасывает нервы, заставляя себя презирать… а еще больше — заставляя сожалеть о том, что уже ничего не можешь исправить, и понимать, что вот это самое чувство останется с тобой навсегда. Вина перед ней и всеми остальными, за то, что и я молчала.
