Жалкая (ЛП) - Макинтайер Эмили (чтение книг TXT, FB2) 📗

— Никакие это не приколы, — огрызаюсь я.

— Тогда что же это?

Его брови изгибаются дугой, когда он запихивает в рот половину куриной ножки.

— Я не хочу участвовать в убийстве животных только ради временного удовольствия. Это эгоистично.

Он снова хихикает, выразительно чмокает губами и стонет, когда откусывает следующий кусочек.

Закатывая глаза, я возвращаюсь к бумаге и сосредотачиваюсь на словах, поднося ручку к уголку рта и покусывая твердый пластик. Отвращение подползает к моему горлу, когда я развожу чернила и провожу резкие линии по буквам, пока моя рука не начинает болеть от давления, и всё, что я написала, оказывается зачеркнутым и ненужным.

Абсолютное дерьмо.

— Ням, что так вкусно пахнет?

Голос Дороти воцарает в воздухе. Легкий и воздушный, он режет мне уши, как и каждый раз, когда она говорит. Я смотрю вверх сквозь ресницы, следя за ней, пока она заходит на кухню, и широко улыбаюсь, когда она встает рядом с Зиком.

— Это плоть животного.

Зик подмигивает мне.

Я скалюсь.

Она хихикает.

— Звучит аппетитно.

— Правда? Твоя сестра считает меня отвратительным за то, что я ем это.

— Мне нет дела до того, что ты делаешь со своей жизнью, Иезекииль.

Я захлопываю блокнот, подтянув его к груди.

— Ну, Эви не очень известна своим хорошим вкусом, — говорит Дороти, бросая на меня взгляд. — Без обид.

Я сужаю глаза, рассматривая её идеально отглаженный брючный костюм в голубую клетку и ярко-красные губы. Она всегда собрана, но сегодня она выглядит немного экстра собранной, и хотя отсутствие её в доме — это благословение, мне также не нравится мысль о том, что она может выйти в город и светить своим лицом повсюду на публике.

Она либо не понимает, что постоянно подвергает нас риску, либо ей просто всё равно, а наш отец любит её слишком сильно, чтобы приструнить, позволяя своему чувству вины за Нессу перетекать в его привязанность к Дороти, пока она без труда вживается в роль «папиной любимицы».

Но меня это вполне устраивает. Я не хочу быть ничьей любимицей. Я просто хочу, чтобы меня оставили в покое.

— Ты готова идти? — спрашивает её Зик.

— Да, — отвечает она. — Папа уже рассказал мне всё.

Я наклоняю голову, любопытство плетет паутину в моей груди. Я никогда не видела, чтобы Зик и Дороти куда-то ходили вместе, а тем более выполняли поручение нашего отца.

— Куда вы идёте?

Лишь на секунду замешательство омрачает черты лица Дороти, брови втягиваются внутрь, а глаза двигаются туда-сюда, словно мой вопрос раскрывает невидимую головоломку, которую ей нужно собрать. Но это всё длится лишь мгновение. Так же быстро, как появился этот взгляд, он исчезает, её глаза проясняются, а по лицу расплывается улыбка.

— Зик хочет ввести в дела какого-то парня. Папа попросил меня пойти с ним и убедиться, что он нам подходит.

Плечи Зика напряглись.

— Я бы знал, если бы он был недостоин. Думаешь, я лгу? Да иди ты отсюда с этим дерьмом.

Она смеется.

— Я ничего не думаю, Зик, просто говорю то, что сказал папа, — она качает головой, снова глядя на меня. — Разве он тебе не рассказывал?

У меня щемит в груди от ее слов, потому что нет, он мне не говорил. И хотя мне не нужно знать всё, что происходит, всё равно неприятно, когда он держит меня на заднем плане, слепой от бездействия и связанный кровью.

Особенно когда он говорит мне наедине, как я важна.

Но я понимаю, почему он этого не сделал. Я бы не согласилась сейчас вводить кого-либо нового. Не сейчас, когда кажется, что нас атакует невидимый враг со всех сторон. Между Кантанелли из Чикаго, заключающими тайные сделки с мэром нашего города, и идиотами-наркоторговцами, которые думают, что это хорошая идея — нажиться на верхушке, сейчас не лучшее время.

Глаза Зика переходят на меня.

— Он не сказал тебе, потому что рассказывать нечего. По крайней мере, пока.

Я киваю, мои пальцы играют с краями тетрадного листа.

Он встает, разминая шею.

— Я пойду заведу машину. Выезжаем через пять минут.

Дороти улыбается ему, её глаза следят за тем, как он проходит через арочный коридор и исчезает, прежде чем она поворачивается ко мне лицом.

— Он просто пытается заставить тебя чувствовать себя лучше… ты ведь знаешь это, да?

— Чувствовать себя лучше для чего?

Она пожимает плечами, поднимая одну из рук и ковыряясь в ногтях.

— Потому что папа вводит меня в курс дела.

Я поднимаю брови.

— Удачи тебе с этим.

Её еёухмылка падает.

— Что это значит?

— Это значит… удачи тебе с этим, — повторяю я. — Уверена, что меня привлекут, когда придет время исправлять твои косяки.

Её взгляд переходит на мой маленький блокнот.

— Неважно, Эви. Это тебе удачи сидеть здесь, злиться на весь мир и писать свои глупые любовные заклинания. Может быть, если бы ты немного постаралась быть нормальной, папа обратил бы на тебя внимание, а не прятал бы тебя по углам и выводил только по ночам.

Я стиснула зубы, мои пальцы крепко сжали края бумаги.

— Это поэзия.

Она ухмыляется.

— Конечно.

— Дороти, нам пора идти, — говорит Зик, возвращаясь в комнату и глядя на меня. — Хочешь, я возьму тебе что-нибудь на обратном пути?

Я широко улыбаюсь.

— Новая сестра была бы кстати.

Дороти насмехается.

— Зачем? Ты даже не смогла уберечь свою старую.

Моя ухмылка падает, и мои пальцы перемещаются с блокнота на край купонного островка, горе пылает в центре моего нутра, как кислота. Закрыв глаза, я считаю до десяти, позволяя памяти Нессы привести меня в чувство спокойствия, которого я на самом деле не чувствую. Иначе я снова буду склонна действовать в соответствии с этими назойливыми импульсами, а это не пойдет мне на пользу.

— Дороти, — огрызается Зик. — Заткнись и садись в машину.

— Но я…

— Сейчас.

Она надувается и уходит, бросив последний взгляд через плечо.

Тишина давит, с каждой секундой становясь всё тяжелее, но всё же я держу свои глаза закрытыми, так сильно, что начинает болеть голова.

Десять. Девять. Восемь. Семь…

— Она это несерьёзно, — наконец шепчет Зик.

Я разлепляю веки и смотрю на него.

— Она серьёзно. Но всё в порядке.

Закрыв блокнот, я встаю, ярость пульсирует в моих венах. Выйдя из-за большого кухонного острова, я протискиваюсь мимо Зика, и иду так быстро, что у меня горят ноги. Я не останавливаюсь, пока не оказываюсь у парадного входа, черно-белый клетчатый мрамор сверкает под хрустальной люстрой, большая лестница расходится в разные стороны. Мои ноги топают, пока я поднимаюсь по ступенькам, и я сосредотачиваюсь на счете в то время, как направляюсь к своей комнате.

Всё, что угодно, лишь бы не думать о чувствах, бурлящих под поверхностью моей кожи.

Маленькие лучи приглушенного солнечного света рассыпаются по блестящему деревянному полу, и я целенаправленно обхожу их, пока иду по коридору. Этот дом слишком большой. Слишком яркий, со всеми абстрактными картинами на стенах и светом, проникающим через оконные стекла.

Открыв дверь в свою комнату, я подбегаю к торцевому столику и засовываю блокнот в ящик, а затем направляюсь к туалету и вздыхаю, глядя на себя в зеркало.

Мое лицо выглядит источенным. Усталым. Я поднимаю пальцы и провожу ими под глазами: из-за темных кругов мутно-коричневые радужки выглядят как черные ямы. Я надавливаю на них с силой, пока давление не выплескивается через глазницы, и провожу ногтями по щекам, кольца, украшающие каждый из моих пальцев, звенят при соприкосновении.

Соберись.

Потянувшись за огромной резинкой на столе, я собираю свои крашеные черные волосы в беспорядочный пучок и накидываю толстовку, выхожу из комнаты и спускаюсь вниз, чтобы убедиться, что Зик и Дороти действительно уехали.

Так и есть.

Зик технически не живет здесь, но большую часть времени он проводит в поместье. Мой отец предпочитает держать свой внутренний круг как можно ближе, поэтому он не выходит далеко за пределы семьи и нескольких ближайших помощников. К счастью, особняк площадью около тысячи квадратных метров, один из самых красивых в Кинлэнде, и в нем достаточно места, чтобы я могла исчезать без лишних разговоров.