Серебряный город мечты (СИ) - Рауэр Регина (читать полностью книгу без регистрации txt, fb2) 📗
И я вздрагиваю.
Кажется, заразительно неприятие к этим птицам.
— Больше всего повезло капелле, — Марта, толкая дверь и выходя обратно во двор, указывает на небольшое сооружение, что стоит в отдалении.
Наособицу.
Заострённые порталы, над которыми ползут листья и полураспустившиеся бутоны диковинных цветков, и восьмигранные поврежденные башни по углам. Стрельчатые окна. И единственное окно-роза с витражом.
— Тот самый витраж с лунным стеклом, о котором я вам уже говорила, — Марта взбегает по семи ступеням, тянет одну из половинок двери, пропускает нас первыми.
В полумрак, что пропитался запахом пыли.
Заброшенности, у которой свой, специфичный, запах.
И голос Марты в этих обшарпанных стенах звучит гулко. Искорёженно и неправильно в царстве покоя и безмолвия, которое нарушать — почему-то кажется — не следует.
Нельзя.
— На Ближнем Востоке, в Египте и Сирии лунное стекло использовали ещё в восьмом столетии, а вот к нам оно пришло несколько позже. До сих пор точно неизвестно, когда и где оно было изобретено. Лунное стекло часто использовали в кабинетных или наборных витражах.
Как здесь.
И пол капеллы каменный, а три ряда скамеек деревянные. Пролом под потолком в одной из стен, через который синь неба видно. Пустой алтарь, от которого иррационально хочется держаться подальше, не подходит ни за что и никогда.
Тут больше нет святых.
Только в дальнем углу покрытая трещинами мраморная статуя кого-то, кого я безбожно и необразованно не узнаю.
— Как-то тут… неуютно, — Дим оглядывается, и в глазах его видится настороженность.
— Так многие говорят, — Марта, скользя взглядом по стенам и потолку, пожимает плечами. — Необъяснимое, правда, чувство? Идёмте.
Она, фыркая, улыбается.
Направляется через весь двор к главной части замка.
— Донжон, основная башня любого замка, там прятались на случай военных действий. Часто в этих башнях были небольшие помещения с низкими потолками, а тут… простор, широта. В Перштейнце назвать данное здание донжоном можно весьма условно. Род Рудгардов возвёл свой замок для жизни, а не войны. Огромные залы, кабинеты, спальни, библиотека. На первом этаже, в несохранившемся правом крыле, располагалась кухня.
На которой пекли когда-то праздничные пироги.
Звали последнюю хозяйку замка, чтобы орех, по традиции, она спрятала. И не думали они, что в следующем году месить тесто на эти пироги и класть орех в честь праздника трёх королей в замке никто не станет.
Не зажгутся печи.
— Во время пожара донжон был значительно поврежден, а в годы Тридцатилетней войны его разрушили окончательно. Практически. Как видите, осталась только пара стен и единственное парадный зал, через который можно было попасть в жилую часть.
Через коридоры, по которым Альжбета ходила много раз, бежала, подхватив шуршащие юбки платья, к Владиславу.
По ступеням лестницы.
Что ныне уходит в никуда, и Дим меня к ней не пускает, хватает за локоть.
— Вета…
Пропадает наваждение.
Ощущение, что два мира — прошлого и настоящего — соприкоснутся, сойдутся на обломках этой лестницы, и Альжбету я увижу.
Пойму наконец, что нас связывает, кроме Владислава и дневника.
— В шахте, — я выдыхаю шёпотом, поднимаю голову, чтобы, прогоняя видения прошлого, моргнуть и повторить подуманное куда увереннее. — Она спрятала свой город там.
Почему-то…
Глава 34
Квета
Я читаю.
Пробираюсь буква за буквой, что в слова острыми завитками сплетаются. Они складываются в непривычно длинные и замысловатые предложения, из которых история Альжбеты медленно собирается.
Читается, как захватывающий роман.
Готический.
Поскольку только там есть место холодным и мрачным замкам, таинственному человеку без лица и ступающему тихой поступью ужасу, что дышит со старых страниц мне в лицо. Он застывает навечно в тёмных каплях чернил и редких рисунках, которые я рассматриваю долго. Трогаю пальцами, провожу по тонким и нервным линиям.
Они же, соединяясь, превращаются в чёрного человека, и полы его плаща-домино на врановы крылья, взаправду, похожи.
Рисовала Альжбета хорошо.
Писала вот хуже, не каллиграфично, и часть исписанных неровным почерком страниц я разобрать никак не могу. Не понимаю, к пятому часу непрерывного разглядывания, на каком языке они написаны, ибо чем дольше смотреть, тем всё меньше размашистые строчки слов похожи на чешские.
И если допустить подобное, то…
Немецкий, тот, что старый и мне незнакомый?
Латынь?
Или она знала какой-то ещё?
Я не могу угадать. Только обкусываю по дурной привычке губы, и карандаш, взятый непонятно когда и где, по той же привычке грызу.
Думаю, что… что до трёх ночи ещё два часа.
Долго до возвращения Дима, без которого спать я не уйду. Пусть он и ворчит, что ждать его совсем не обязательно, совсем даже не нужно. Ничего с ним по пути домой не случится, а потому переживаю я глупо.
Да и вообще, по ночам спать надо.
Мне.
Но… я вот не сплю, отодвигаю записи, от которых глаза и голова уже болят, и карандаш, вспоминая невольно наставления пани Власты, я откладываю. Встаю, чтобы по кухне, потянувшись и взъерошив волосы, пройтись, прислушаться к тишине дома, что неожиданно начинает казаться… слишком тихой.
И Айта, пытаясь заполнить эту тишину, я зову громко.
Иду, не дождавшись клацанья когтей, на поиски собакена, который весь вечер у моих ног лежал, грел, развалившись, тёплым боком, а сейчас куда-то незаметно делся.
Бросил.
— Айт!
Я кричу, а он лает.
Отрывисто.
Щерится, стоя в холле, на входную дверь, за которой никого быть не может, не должно. Час ночи на дворе. Поздно уже для гостей и даже пани Гавелковой. И Йиржи сегодня в баре вместе с Димом.
— Ты чего? — я спрашиваю тихо.
Слышу в ответ глухой протяжный рык, и голову ко мне он задирает, лает звонко и сердито, пытаясь объяснить, что там кто-то есть, стоит, и ему, Айту, этот кто-то не нравится.
Он опасный и плохой.
— Там никого нет, Айт, — я отзываюсь уверенно, твёрдо, но голос под конец садится, срывается, выдавая подкатывающую к горлу тревогу. — Не глупи.
И меня не пугай.
Мне и так не по себе.
Видится перед глазами разгромленная квартира и ощущение чужого взгляда по дороге к бару, железный зверь в Эрлангене. И, пожалуй, стоило пойти с Димом, просидеть вечер за барной стойкой или в зале, он же звал и позавчера, и сегодня, а я… я вспомнила, чем закончился наш последний вечер в баре, и уверила поспешно, что дома безопасно, я с Айтом, который защитит.
Скалится угрожающе.
Сейчас.
— Мы Диму позвоним, хорошо? — я предлагаю, говорю собакену или себе, нам обоим. — В полицию.
Или не позвоним, потому что телефон в кухне.
А я, сползая по стене на пол, замираю напротив входной двери, смотрю, цепенея, на неё. Жду, когда ручка, воплощая ночные кошмары, вниз опустится.
Её задёргают в попытках открыть.
А потом?
Уйдут или выбьют окно?
Не дверь, которая надёжная, выдержит, как шутил папа, даже средневековый таран. И замок у неё хитрый, просто так не вскрыть.
Хорошая защита от воров.
— А полиция приедет и никого не обнаружит, — я продолжаю вслух, рассказываю заторможенно и Айту, который, напряженно застыв, на меня посматривает, — потому что там никого нет. Страхи — это только страхи, Айт… Просто дом большой, пустой. Мы же одни. Тебе показалось. И мне. И видишь, никто не ломится. Не стучит.
Только звенит.
Телефон.
Он взрывается, вспарывая безмолвную вечность, громкой музыкой, на которую мы с Айтом вздрагиваем, поворачиваем головы. И… и надо встать, дойти и ответить, но страх, который только страх, держит крепко, не отпускает.
Давит на плечи, не давая пошевелиться.
— Принеси его, — я прошу одними губами.
