Голые - Харт Меган (книга жизни txt) 📗

Сидевшая напротив меня Джоанна застонала и опустила голову, закрыв лицо рукой.

– Папа! Ради бога!

– А что такое «мусульманин»? – спросил один из сидевших за столом детей.

Никто не произнес ни слова.

Джон стрельнул в меня ухмылкой, обнажив искривленные, пожелтевшие зубы.

– Тот, кем тебе становиться не следует, – ответил он ребенку.

Мне отчаянно захотелось встать из-за стола и показать этому напыщенному индюку цепочку с кулоном, которую подарила мне мать. Сейчас я жаждала гордо, во всеуслышание объявить себя еврейкой – только для того, чтобы посмотреть, как он взбесится. Я хотела громко признаться, кто я. Но, перехватив пронзительный взгляд Алекса, увидев его гневно сжатые губы, я осознала одну-единственную вещь, удержавшую меня от желания отстаивать свою правоту и раздувать скандал. Джон наверняка сказал бы в ответ что-то грубое, и тогда – это явственно читалось на лице Алекса – сын обязательно пустил бы в ход кулаки, съездив по самодовольной физиономии старика.

– Очень вкусное пюре, миссис Кеннеди, – сказала я так невозмутимо, как только могла.

Коллективный вздох облегчения, пронесшийся над столом, был более чем очевиден, но Джон, казалось, его не заметил. Мистер Кеннеди сел на любимого конька, из его рта снова полился нескончаемый поток жалоб на общество. Но на сей раз он еще и шутил. Справедливости ради стоит сказать, что мистер Кеннеди яро протестовал против дискриминации по цвету кожи, представая этаким современным Арчи Банкером [27], обладавшим весьма причудливым, искаженным чувством политкорректности. Джон Кеннеди не говорил «пшек» – только «поляк». Не произносил «китаеза» – он говорил «китаец». И ни разу, ни в одной из многочисленных скользких шуток на национальную тему мистер Кеннеди не произнес запретного слова «ниггер».

Судя по всему, мы все только этого и ждали. По крайней мере, меня бы не потрясло, если бы с его губ сорвалось нечто подобное. Не уверена, что чувствовала злость, скорее недоумение. И все-таки меня никогда не называли «черномазой» в лицо, никто не смеялся надо мной открыто, поэтому я не знала, как могла бы отреагировать. Похоже что все, находившиеся за столом, опасались этого. Я и раньше нередко чувствовала себя не в своей тарелке – одно темное лицо в комнате, полной белых лиц, – но никогда еще не была так близка к тому, чтобы мне на это дерзко указали.

Вскоре обстановка стала совсем взрывоопасной, но отнюдь не из-за шуток на «темнокожую» тему. После обеда мы лакомились яблочным пирогом и мороженым. Джон уже разобрался с одним куском пирога и как раз приканчивал второй.

Первая шутка на гомосексуальную тему проскользнула между тирадой по поводу цен на бензин и напыщенной речью о пошлинах на сигареты. Когда опасный вопрос был поднят второй раз, я мельком взглянула на другой конец стола, чтобы увидеть реакцию Алекса. Он уставился на свою тарелку, мороженое таяло над нетронутым пирогом. Длинные пряди Алекса упали на лицо, поэтому я не могла видеть его глаза.

Никто не смеялся ни над одной из острот, но это не остановило неуемного Джона. И он позволил себе третью шутку, на сей раз по поводу гомосексуальных браков. Мое терпение лопнуло, и я подняла глаза от своей тарелки:

– Не думаю, что это смешно.

Упала мертвая тишина, послышался лишь тихий визг миссис Кеннеди. Теперь мне было уже не до реакции Алекса. Я не сводила сосредоточенного взгляда с лица Джона.

Мистер Кеннеди пристально смотрел на меня в ответ, и я невольно размышляла, ради чего отпускались все эти шутки. Его глаза потемнели, теперь они светились отвратительным осознанием собственной правоты. Джон думал, что имел право на возмутительные суждения о темнокожих, людях нетрадиционной ориентации, латиноамериканцах, китайцах, евреях… Казалось, он даже не замечал, что был полон стереотипов, сдобренных отвратительным чувством юмора.

– Ну да, понятно. – Мистер Кеннеди злобно усмехнулся, искоса посмотрев на меня. – Мне тоже не кажутся смешными всякие там гомики.

И он наконец-то оставил эту тему.

В доме Кеннеди женщины убирали со стола после ужина, в то время как мужчины спускались вниз, на цокольный этаж, чтобы посмотреть телевизор. Алекс оставался наверху, пока одна из сестер не выпроводила его вниз.

– Убирайся отсюда, – сказала она, чуть ли не пинками прогоняя Алекса. – Мы хотим получше узнать твою Оливию.

– С тобой все будет в порядке? – поцеловав меня, зашептал он.

– Конечно, – заверила я любимого, бросив взгляд на кухню, где хлопотали остальные женщины. – Все прекрасно.

– Мне очень жаль. – Алекс был явно подавлен, его лицо побледнело. За столом он почти ничего не ел.

Я коснулась щеки Алекса:

– Милый, на этом свете живут самые разные люди, и некоторые из них, увы, идиоты.

Улыбнувшись, он снова коснулся моих губ:

– Я люблю тебя.

– Знаю. Иди. – Я подтолкнула его к двери, которая вела вниз. – Иди… сближайся с отцом.

– Как будто это возможно, – нехотя, со злостью сказал Алекс, но покорно направился вниз.

Вдали от своего грозного супруга Джолин Кеннеди стала проявлять весьма неплохое чувство юмора, хотя она почти и не шутила. У матери Алекса был приятный смех, который заполнил крошечную кухню, когда она позволила дочерям усадить себя на стул, чтобы играть с внуками вместо того, чтобы вручную мыть все эти горшки и кастрюли. Я энергично приступила к делу, привычная к работе на кухне, и поняла, что сестры Алекса, похоже, во времена школы были неряхами. Они явно не были приучены к порядку, зато казались хорошими матерями и дочерьми.

А еще они любили своего брата, это сомнений не вызывало. Они рассказали мне множество историй об Алексе – о том, как он всегда оказывался рядом, когда это требовалось. Подвозил, выручал деньгами, давал советы. Когда Алекс уехал из дома, сестры были еще слишком юны – и все же он умудрился остаться большой, значимой частью их жизни. Возможно, Алекс был для них важнее, чем мои братья – для меня, а мы с ними с годами стали довольно близки. Рассказы сестер давали мне недостающие детали, помогая решать эту головоломку – составлять образ человека, которого я любила. Теперь я видела другую сторону его личности.

Чуть позже я, извинившись, направилась в ванную – единственная в доме, она располагалась на верхнем этаже, рядом с коридором. Когда я вышла из ванной, меня уже поджидал Джон. Я посторонилась, чтобы позволить ему пройти, но он шагнул вперед, преградив мне путь.

Сердце в моей груди неистово заколотилось, но я призвала все свои силы, чтобы не показать Джону свой испуг.

– Простите…

– Значит, вы собираетесь выйти замуж за нашего мальчика?

– Планирую. Да.

– Свадьба будет в церкви?

Я уставилась на отца Алекса, чей проницательный взгляд скользнул вниз, к шестиконечной звезде, мелькнувшей в вырезе моей блузки.

– Мы еще не решили.

Его пристальный взгляд беспардонно бродил по мне.

– Знаете, не могу сказать, что удивлен. Я понимаю, почему он подцепил вас, Ливви. Вы – довольно красивая для черной девочки. Я и сам спал с парой темнокожих девчонок! Только не выдавайте меня Джолин.

Желчь подкатила к горлу, но я по-прежнему высоко держала голову.

– Простите, можно пройти?

Джон не двинулся с места.

– А вы – совершенно черная?

– Что-о-о?

– Вы – совершенно черная? – повторил он так, словно я была тупой или глухой. – Я лишь хочу спросить, почему на вашем лице угадываются черты, свойственные белым. И вы ведь не совсем темная, понимаете?

О, уж что-что, а это я отлично понимала! Проглотив горький комок, я посмотрела ему в глаза:

– Я люблю вашего сына, а он любит меня. И это не имеет никакого отношения к цвету моей кожи, вы, расистский кретин! А теперь дайте мне пройти, прежде чем я врежу вам по яйцам!

Джон удивленно сощурился, потом усмехнулся, но с места не двинулся.

– Нахальная штучка, да?

Я угрожающе двинулась на него, мой рот искривился в презрительной усмешке: