Время расставания - Ревэй Тереза (книги полностью бесплатно .TXT) 📗
В проеме двери появилась чья-то фигура. Мужчина, размахивающий ветрозащитной лампой, прокричал:
— У вас есть еще место?
— Для трех или четырех человек, — ответила Ева.
Мужчина повернулся и сделал знак рукой. В подвал проскользнула женщина с двумя детьми лет по десять. Они сбежали по ступеням и укрылись в углу, на который им указала Ева. Белки глаз сверкали на черных от сажи лицах. Их одежда была покрыта копотью.
— Там, в конце улицы, обрушились дома, — хриплым голосом сообщила женщина. — Аугустусплац лежит в развалинах. Бомбы задели и университет. У нас начался пожар. Мы решили рискнуть и покинули наше убежище, чтобы поискать другое…
— Я никогда не видел столь страшного зрелища, — продолжил ее рассказ мужчина. — От пламени пожаров светло, как среди бела дня. Все горит, дома рушатся один за другим. Это называется ковровая бомбардировка. На шоссе расплываются зеленоватые вязкие лужи… Скорее всего, это фосфор… — Мужчина зашелся в мучительном приступе кашля. — Ах, негодяи! Вот что делают с городами!
Пораженная, Ева заметила, что на незнакомце коричневая форма СА. Его обезумевшая от ужаса жена прижимала к себе детей. Ева ощутила, как в ее душе панику сменяет бешенство. Фрау Крюгер дрожала с головы до ног: она оказалась в этом ужасном подвале вместе с трупом, со старухой-нацисткой, стенающей в своем углу, с членом СА, совершившим немало подлостей, со своей пятимесячной плачущей внучкой, а также с мужем, который с трудом приходил в себя.
— Бог мой, они возвращаются! — внезапно раздался испуганный голос.
И снова послышался низкий гул. Опять раздались взрывы, на сей раз в стороне, но их разрушительная сила явно была не меньшей. Лейпциг был приговорен. Наступил час расплаты.
Ева устроилась между Карлом и Розмари. Она сжала руку Карла, обняла за плечи Розмари, которая согнулась над девочкой, чтобы защитить ее, и повернула лицо к сполохам пламени, которые были видны через щель неплотно закрытой отдушины.
Фрау Крюгер спрашивала себя, удастся ли им выжить. В какой-то момент она вспомнила, как готовилась к концертам, и решила отвлечься, отгородиться от этого сумрачного мира, который превратил ее в узницу.
Мысленно она перенеслась в родной город, который не видела уже долгие годы, к спокойным голубым водам Адриатики, к прекрасным охровым и розовым фасадам Borgo Teresiano [60], к оживленным набережным, где по воскресеньям, после мессы, дружно прогуливаются целые семьи. В небе кружат чайки. Еве даже казалось, что она слышит гудки кораблей. Перед ее взором мелькали радостные лица детей, опьяненных морским воздухом и ароматами солнечного Триеста.
Париж, май 1946
Максанс Фонтеруа тщательно закрыл дверь и закрепил ручку стулом. С недовольной гримасой он ослабил узел на галстуке. Затем юноша сел на подоконник, достал из кармана пачку «Лаки Страйк» и чиркнул спичкой. Откинув голову назад, он вдохнул ароматный дым и посмотрел на прямоугольник голубого неба, виднеющийся между домами, выходящими фасадами на авеню Мессии.
Конец войны Максанс пережил, как наказание. Конечно, счастье, что бошей разбили, но победа предвещала юноше разлуку. Он должен был оставить Монвалон, деревья, виноградники, ручьи и лужайки и вернуться в душные классы парижского лицея, отказаться от свободы, которой наслаждался долгих пять лет — срок, кажущийся вечностью, когда тебе еще только исполнится пятнадцать, — и вновь подчиниться правилам мира асфальта, оказавшись в сумрачной серой столице. Больше всего ему не хватало его пса, дворняжки, лишившейся части уха. Мальчик нашел ее повизгивающей от боли — собака попала лапой в капкан браконьера.
Стоило Максансу ступить на парижскую мостовую, как он физически почувствовал себя неважно. Роскошные комнаты на авеню Мессии с мебелью из ценных пород дерева, с высокими потолками с лепниной сразу же показались ему чужими. Его старые игрушки не принадлежали тому молодому человеку, в которого он превратился. Разглядывая книги, выстроившиеся на полке над кроватью, просматривая тетради с рисунками, Максанс чувствовал себя так, как будто вторгся в личную жизнь ребенка, которого не знал. Неужели он играл с этой деревянной лошадкой? Руководил сражениями оловянных солдатиков из гвардии Наполеона? Несколько растерянный, Максанс сложил все эти книги и игрушки в картонную коробку — мать велела отнести их в детский приют.
Из гостиной долетали взрывы смеха. Его мать только что получила награду за участие в движении Сопротивления, и вот теперь к ним пришли друзья, чтобы отпраздновать это событие.
Во время церемонии Максанс страдал от жары в своем шерстяном костюме. Он невнимательно слушал поздравительные речи, глядя то на яства, расставленные на буфете, то на отца, у которого было помятое и уставшее лицо.
Отец… Юноша так и не привык к нему. Для Максанса он остался незнакомцем, редко появляющимся в Монвалоне. Ласковое поглаживание по щеке, доброжелательный взгляд — вот и все проявления отцовской любви. Внешне спокойный человек, он не позволял себе никаких резкостей… Максанс не мог его понять.
То ли дело мама — натура сложная, многогранная, деятельная, вся из углов и колючек, с которыми юноша привык сражаться. Настроение у Валентины было столь же переменчивым, как и небо над холодными морями: то серый сумеречный свет, то яркие солнечные лучи, быстро прогоняющие короткие, но яростные ливни. Как ни странно, молодой человек отлично понимал свою мать, мадам Фонтеруа, хотя она и казалась непостижимой. Да, он страдал от ее раздражительности, нетерпения, от ее решений и приказов, которые хлестали почище кнута, но Максанс был уверен, что после бури его всегда согреет ее нежность и любовь.
Дым от сигареты попадал в ноздри и обжигал носоглотку Юноша думал о своем разговоре с одним из гостей. Во время приема к нему подошел Александр Манокис, и когда мужчина поднес к губам бокал белого вина, Максанс заметил на его руке сетку из тонких белесых шрамов.
В 1943 году Манокис провел десять дней в Монвалоне. Его привезли из Парижа поздно вечером, мужчина был сильно покалечен гестаповцами. Мама попросила сына не шуметь возле комнаты, куда поместили неизвестного, потому что тот нуждался в отдыхе. В спальню гостя носили подносы с едой, иногда бинты для повязок и настойку йода. Не раз после наступления темноты к Александру приходил врач из деревни. Затем Манокис исчез столь же таинственным образом, как и появился, но Максанс этому не удивился. Во время войны у них в доме постоянно останавливались какие-то неизвестные люди. Об этом никогда не говорили — ни между собой, ни, тем более, с посторонними. И никто из этих «гостей» не оставался надолго, за исключением Самюэля, которого вплоть до Освобождения звали Жюльеном. «Слава Богу, и этому удалось ускользнуть из лап фашистов!» — часто повторяла его мать.
Тонкие черты лица и черные с проседью волосы придавали Манокису вид величественный, как у истинного дворянина. Под густыми черными бровями прятался внимательный и умный взгляд голубых глаз. В характере Александра угадывалось бесконечное терпение, и это пришлось по душе Максансу. У грека был глубокий чарующий голос, и даже маленького Самюэля околдовали его истории.
Во время праздника Манокис был необыкновенно предупредителен с Самюэлем. Он слушал мальчика, как будто тот рассказывал о самых необыкновенных вещах в мире. Затем грек подошел к Максансу, и подросток почувствовал себя польщенным, потому что этот серьезный мужчина обращался с ним, как со взрослым, расспрашивал о лицее и планах на будущее. Обычно, когда юноша беседовал со старшим, фальшивое, неестественное выражение его лица вызывало у него раздражение и желание ответить, что всю последующую жизнь он намеревается шляться по свету и волочиться за девочками, ну, не обязательно в таком порядке. Беседуя с Манокисом, Максанс не осмелился повторить грубоватую шутку. И он сам удивился своему ответу:
