Обуглившиеся мотыльки (СИ) - "Ana LaMurphy" (полная версия книги TXT) 📗
Сальваторе становился в ее сознании каждой мыслью. Елена знала, что после случившегося, он станет уже главным объектом ее размышлений. Он дарил ей самый необычный колорит ощущений: и отрицательные эмоции, и негативные воспоминания, и восхищение его благородством, когда он спасал ее в парке, когда откачивал после попытки суицида, и избиение, и теплые слова. Он стал первым, с кем она заснула. Он стал первым, кто ударил ее. Он стал первым, с кем она стала жить. Стал вторым, кого она поцеловала.
Оторвалась от его губ, но не отстранилась. Потом — вновь поцеловала, получила ответ, и теперь прижалась настолько плотно, насколько это было возможно. Чувство обнаженности не покидало, и стало появляться другое — никто больше не должен видеть ее такой, кроме него. Никто больше и не увидит.
Она снова коснулась его шеи, потом — ключицы. Это не страсть. Просто желание попробовать. Желание узнать. Просто побочный эффект нежности. Когда ее рука проникла под футболку, Деймон резко перехватил ее, медленно отстраняя и прерывая поцелуй. Он все еще обнимал ее, все еще был таким же, как и пару секунд назад: внимательным, теплым и нежным. И Елена испытала легкое разочарование, потому что знала, что подобное больше не повторится никогда…
Она вырвала свою руку и положила на его плечо, смиряясь с тем, что большее ей не позволено. Его хватка на ее талии была все такой же требовательной, но уже не болезненной, а приятной. И оба не чувствовали никакого стыда, никакого раскаяния и никаких угрызений совести. Они сделали это потому, что оба нуждались в этом.
Девушка подняла взгляд. В его глазах не было высокомерия, усмешки и осуждения. Лишь внимательность и готовность сделать еще что-нибудь. Если случившегося было недостаточно.
Оба знали, что было недостаточно.
— Я… Я все равно…
— Ненавидишь меня? — в темноте их голоса были приглушенными и хриплыми. Елена опустила взгляд. Она все еще была в объятиях мужчины, избившего ее и подарившего ей тепло несколько секунд назад. И впервые Елена действительно не знала, что сказать.
— Чувствую себя испорченной, — наверное, это не совсем выражало все эмоции и чувства, но это было первое, что пришло на ум. Девушка робко взглянула на — друга? Собеседника? Кем он ей теперь приходится? — Добермана.
— Мне, наверное, пора спать.
Он кивнул, опуская руки. Такие чистые и искренние объятия были разрушены, и все, что только что произошло, стало воспоминанием. Компрометирующим и растворенным в пепле неверия воспоминания. Елена еще раз посмотрела на мужчину, а потом развернулась и медленно побрела в спальню, в тайне души надеясь, что ее остановят еще раз.
Но этого не произошло, и появилось сомнение: а были ли этот поцелуй реальностью? Могло ли вообще такое произойти между врагами, которые клялись друг другу в самой чистой ненависти? Или человек, и правда, все выворачивает наизнанку?
Она не знала. Просто рухнула на постель, закрыла глаза и предалась воспоминаниям. Приятным, отдающим горечью, но теперь стимулирующим и вдохновляющим.
====== Глава 21. Прах к праху, пепел к пеплу ======
1.
Волнения в Мексике приобретали более глобальный характер. В связи с внезапной кончиной президента, ситуация требовала новых выборов, которые по правилам должны были состояться лишь в 2018 году. Контингент разделился на три части. Одни требовали, чтобы у власти был Правый центр — Партия национального действия. Другие требовали изменений: прихода к власти социал-демократов — Партия демократической революции. Данные две партии были ведущими в стране, а следовательно, сторонников тех или иных взглядов было примерно равное количество. Третьи же не придерживались ни правых, ни левых, ни центристских взглядов — они были за анархию: уничтожение прежних устоев и свержение всех властей. На их плакатах синими буквами красовались надписи типа: «Долой сословия!» или: «Мы за равенство!» и прочие лозунги в том же духе. Митинги, демонстрации, шествия и пикетирования происходили в самых крупных городах: Монтеррей (где все и началось), Мехико, Гвадалахара и Пуэба. Пока что дальше обычных разглагольствований новых кандидатов, их последователей и их оппонентов не заходило, но о проблеме в одной из стран Северной Америки уже стали говорить не только в Штатах, но и в Западной Европе. Теперь Мексику неофициально провозгласили «Безотцовщиной». Вскоре эта страна будет одной из самых обсуждаемых.
Смотря выпуски новостей, Тайлер нередко задумывался, каких бы взглядов придерживался он, если бы это случилось с его страной. Точно не анархистских, хотя сам Локвуд был яро убежден, что армия, церковь и полиция никак не способствует прогрессу и изменению массового сознания людей. Конечно же, большинство выберет страшное старое, чем неизведанное новое, однако будут и противники этой теории, желающие, чтобы бразды правления взял Интернационал. Если в дело вмешаются Штаты, заваруха эта затянется на несколько месяцев точно, если не больше. А Штаты вмешаются, в этом сомнений не было.
— Чертовы ублюдки!
Бонни не отличалась вежливостью никогда. Помимо феминизма в ее отравленной крови буйствовали еще и антиполитические настроения. Она терпеть не могла политику и все, что с ней связано: принципиально не смотрела новости, не посещала митинги и сетовала даже на относительно нормального правителя. Политика в жизни Бонни Беннет занимала далеко не первые позиции, но когда речь о ней все же заходила, девушка пренебрежительно отмахивалась лишь одной фразой: «Во все времени властям было плевать, плевать и будет плевать на народ. Их мнимые реформы — лишь брошенные кости стае изголодавшихся псин, и все их обещания — пустословие». Может, в ее словах и была толика правды, кто знает? И если Локвуд сомневался, к кому центру больше тяготеет, то в Бонни он не сомневался — анархистка до мозга костей.
— Лишь бы в кресло свою задницу усадить, а на людей плевать, — она закурила прямо в доме. Включить телевизор оказалось плохой идеей — теперь Локвуд в этом не сомневался. — Какие-то ублюдки пару недель назад в знак протеста двадцать семь человек минимум убили, а этим политиканам хоть бы что! Даже найти их никто не пытается, зато все с волнением думают, что к ним снизойдет дядечка с толстенной задницей и исполнит все их желания! Как же это жалко, а? Вот же говнюки!
— Я и не думал, что ты так омерзительно ругаешься, — с усмешкой промолвил Локвуд, уже забывая о новостях и внимательно разглядывая девушку. Теперь она не лежала безжизненным трупом на кровати, глотая слезы и слушая стихи Уайльда. Теперь она могла доходить до туалета самостоятельно, смотреть на свет и на экран плазмы, могла говорить, а не хрипеть, причем говорить достаточно гласно. Что ж, поправка — это все же хорошо.
— Я не ругаюсь, я высказываю мнение, — поправила Беннет, стряхивая пепел и снова затягиваясь. — Политика — та же дискриминация, только легализованная. Ненавижу это слово — легализованный. Мерзкое оно!
— А что тебе нравится тогда? — он спросил беззлобно.
Что ей нравится? Ровным счетом ничего. Людей она разучилась любить еще лет в четырнадцать, когда ее отец ей сердце живьем вырвал. А жизнь разучилась любить пару недель назад, когда встретилась с Ребеккой, когда ее избивали до полусмерти, калечили и плевались в лицо фразами: «Феминизм — ничто!». И ей не нравятся разговоры, цветы, солнце и все то, чем восхищаются поэты и романтики.
Жизнь осточертела.
Стихи разве что… И то, совсем малость.
Девушка растеряно посмотрела на парня, желая задать ему тот же вопрос, но ответ пришел сам на ум. Тайлер любит жизнь и все, что эту жизнь составляет: цветы, стихи, политику, девушек, друзей, сигареты, алкоголь, наркотики, музыку, небо. Материальное и нематериальное. Низменное и высокое. Грешное и святое.
Чертов идеал.
— Ну, помимо эмансипации?
Бонни все еще продолжала таращиться на Тайлера, и кто знает, может быть, она что-то и сказала, может быть, призналась в чем-то, но им помешали.
Вначале были крики, чередующиеся с отборным матом. Потом — громкие шаги. Потом — дверь распахнулась так, что обоим показалось, будто она слетит с петель, а потом в дверях появился расфуфыренный и разозленный Сальваторе, а позади него в конвульсиях билась экономка, которая не могла сдержать внезапного и нежданного гостя.
