Серебряный город мечты (СИ) - Рауэр Регина (читать полностью книгу без регистрации txt, fb2) 📗
— Где?
Мой вопрос… падает.
А я моргаю.
Разбираю, что не ослышалась, что правильно поняла. Складываю два и два и то, что мне он не рассказал, а потому в грудь я его ударяю.
Врезаю за молчание, за то, что я не знала.
— Север…
— Ты не сказал.
— Как и ты.
Да.
Один — один, у нас ничья, но… от себя я его отталкиваю. Толкаю как-то неправильно, наоборот, вопреки законам физики, потому что он приближается. Касается щеки, подбородка, который вверх поднимается. Смотрится в глаза, в которые всегда, как в бездну, падается. И уже мои руки на его шее оказываются, переплетаются, и на носках я приподнимаюсь.
Чувствую, как к себе меня прижимают.
Ведут по спине, по оголенной коже, задирая толстовку всё выше, горячими пальцами, что дразнят и позвонки считают.
— Ты — мой ходячий кошмар, Север, — его дыхание обжигает.
Заставляет вздрогнуть.
Не ответить, потому что рот мне закрывают.
Целуют слишком жадно, невозвратно, и рядом с раковиной, на столешницу, подхватывая, меня усаживают. Хмыкают самодовольно, когда ноги я сама развожу, тяну его на себя и руки послушно вверх поднимаю.
Фыркаю, ибо он ругается.
Отшвыривает куда-то толстовку.
Мою.
И можно радоваться мне, что его кофта осталась где-то там, внизу, и он зашёл в одних джинсах, упростил задачу, которая в это мгновение кажется самой трудной в жизни. Нерешаемой, потому что в глазах темнеет от желания.
Пуста голова.
Что только запрокидывается, когда грудь он целует.
Прикусывает.
А я шиплю.
Почти скулю, и чёртов ремень я нетерпеливо дёргаю, веду рукой, которую Дим перехватывает, отводит, бормочет, оставляя дорожку укусов-поцелуев, на ухо:
— Ветка-Кветка…
Его фраза звучит оплеухой.
Отрезвляющей.
Было.
Так уже было. Мы проходили, заходили дальше, до конца, после которого в кино остается чёрный экран, а у нас… у нас осталась чёрная майская ночь, что из памяти стёрлась, сделался вид, будто ничего не было, ошиблись.
Бывает.
Случаются в жизни огненные поцелуи, тёмные отметины на шее, случайные царапины и покрасневшая от его щетины кожа. Чувство, что вот так, чувственно, больше ни у кого ни до, ни после никогда не было.
И не будет.
— Нет.
Я уворачиваюсь от его губ.
Давлюсь жгучими словами, упираясь ладонями в его грудь, и в сумасшедшие карие глаза, проваливаясь в их бездну, я заставляю себя посмотреть.
Выговорить:
— Я не могу так больше, Дим. Я устала быть твоей вечной ошибкой.
Тем, что на утро, мучаясь совестью и добродетелью, из памяти старательно вычёркивают.
Забывают.
Кивают после приветливо, спрашивают, вежливо улыбаясь, про дела, говорят про любимую невесту, сухо и формально отчитывают за пьянство, приносят треклятые колаче. Делают вид, словно… словно ничего между нами не произошло. Ни в мае, ни на детской площадке, ни под стенами иезуитского колледжа.
Ни-ког-да.
— А утром? Мы опять решим, что… что ничего… да, Дим? — я задыхаюсь.
Захлёбываюсь в горечи.
В отчаянье.
В его молчании, которое лучше слов говорит, что… я права. Мы не проснемся утром вместе, и снова меня не поцелуют, не скажут, что любят. Он только приветственно кивнет и буднично спросит про дела.
Или про куклу.
Предложит дочитать дневник.
А я… я не вынесу, не переживу ещё раз, чтоб переспать и забыть. Очень старательно и мучительно забыть, оставить такие воспоминания только для снов, после которых, корчась и воя, бесконечно долго лежалось.
— Пусти, — я толкаю.
И на этот раз толкаю правильно, ибо он отходит. Отступает, наблюдая, как принесенную им сухую флиску, что первой попадается на глаза, я подбираю, натягиваю, кажется, задом напёред, но плевать.
Как и на мокрые джинсы.
Что я кое-как застегиваю уже в коридоре.
Слетаю вниз, к Айту, который у дверного порога, тонко намекая на обещанную прогулку, возлежит, вскакивает радостно мне навстречу, машет обрубком хвоста. Лает недоуменно, когда на кухню я проношусь.
Мечусь.
И связка ключей от квартиры под руку лезет сама. Находятся на тумбе ключи от «Купера», на которые я, застывая, смотрю долго. Решаю, думаю в первый раз прежде, чем сбежать, удрать от Дима.
Но…
Я слышу его шаги над головой.
Обхватываю себя руками, ибо меня знобит, пробирает до болезненной дрожи. Прокусывается от сдерживаемого крика губа, и оставаться под одной крышей невыносимо, не сегодня, а потому ключи я беру и, потрепав по загривку собакена, из дома тихо выхожу.
Глава 39
Апрель, 18
Кутна-Гора, Чехия
Дим
Она исчезает.
Уходит неслышно по понятному ей и неизвестному мне правилу, которое Север соблюдает строго и неуклонно. Её любимая привычка заменять все разговоры на бег, что всегда заканчивается Прагой.
И можно начинать волноваться.
Переживать, что за окном продолжает лить дождь, а она — за руль, в ночь и по трассе, но… я, сунув руки в карманы джинсов, останавливаюсь перед входной дверью.
Не бросаюсь догонять.
Продолжает греметь и звенеть в ушах её вопрос, что кричащим шёпотом прозвучал. И глаза, выискивающие что-то в моих, были холодного оттенка Балтийского моря.
Они заморозили.
Остановили.
Как и слова, что кинуться следом и поймать за руку не дали. Её вопрос оглушил сильнее, чем все пропущенные за годы бокса удары вместе взятые. И ответа, чтоб сразу и уверенно, у меня для неё не нашлось, я… я не знаю.
Путаются мысли.
Проносятся перед глазами воспоминания, тусуются. И думается… об Алёнке, пред которой виноватым я останусь навсегда.
Нельзя было, чтоб… вот так.
Обманывать.
И её, и себя.
Говорить и считать, что люблю.
Не люблю, потому что… не может быть любви, когда в пять утра на детской площадке другую хочешь поцеловать и не хочешь отпускать. Осознаешь, что и полгода разлуки ни черта не изменили и не исправили.
Не стерли из проклятой памяти.
В которой запах и ироничная улыбка, невозможные глаза цвета северного сияния и ещё более невозможное умение доводить до белого каления за полсекунды. В которой всего одна, но самая незабываемая ночь.
В которой Кветослава Крайнова.
Что опять, в который раз и вновь рванула в свой чёртов город красных крыш. Спросила «до» про утро, которого у нас никогда не было, потому что… потому что это она ушла, сбежала, оставив просыпаться в пустой постели. Бросила, заставив почувствовать себя последним идиотом, растеряться.
Испугаться.
Получить впервые по морде от взвинченного Ника, который в полдевятого в дверь затарабанил, потребовал объяснить, что за ночь у нас случилось, почему в шесть утра ему позвонила Ветка и в аэропорт увезти попросила.
И что отвечать, я не знал.
Только повторил её просьбу про аэропорт, полетел, собираясь в рекордные сроки и забивая на учёбу, следом…
…следом за второй пуговицей идёт третья.
Чётвертая.
Пятая и шестая.
Север справляется со всеми пуговицами гребаной рубашки, которую Ник, скотина, снимать заставил. И улыбается она порочно, изгибается как-то так, что мыслей приличных не остается совсем.
Их и так сегодня было мало.
— Отдай, — её шёпот будоражит.
Возбуждает.
А она царапает, проводит по уже голой коже над ремнем джинсов, отчего внутри всё сжимается. Стучит почти болезненно в голове, когда её руки по моей груди поднимаются плавно вверх, до плеч, с которых рубашку она стягивает.
Подмигивает.
Кидает, отстраняясь и поднимаясь, её Нику.
— Veni, vidi, vici, Никки, — Север провозглашает.
Продолжает игру, которая после такого шоу не клеится. Бросаются злобные взгляды пассии Ника, имя которой так и не запомнилось, и на танцпол, показательно целуя, она его в конце концов утягивает.
