Алина: светская львица - Бондаренко Валерий Вениаминович (книги бесплатно без регистрации полные TXT) 📗
Вот уже три недели не прекращались эти волшебные, странные встречи, когда, за минуту до этого величественный и недоступный, он вдруг условленным меж ними знаком, движением пальцев правой руки, давал ей понять: пора! И через минуту она исчезала, то поднимаясь к себе, то скрываясь в дальней, обговоренной накануне беседке. Она ждала; он являлся, счастливый и страстный, похожий чем-то на мальчишку юнкера, сбежавшего на свиданье.
А как строго и как забавно пытался он это скрыть от нее! И она поддавалась этой игре. И лукавила с ним только в этом. Он казался ей всемогущим не своею царскою властью, но мощью взрослого, уверенного в себе мужчины, который наслаждается в ней тем, что сначала так смущало ее, — этой ее наивностью и этим истинным чувством преданности и жертвенности с ее стороны, которых он не может не чувствовать. Он же так умен!..
Вот он скользнул незамеченный (а ведь такой рослый!) в виноградную резную листву, слушал мгновенье ее дыхание, обнял внезапно и точно губами — поцелуем — подхватил тихий ее вскрик испуга.
Они целовались торопливо и страстно.
— Сегодня… жди, — шепнул тихо, томно…
Глава десятая
Лишь государь отбыл — и Алине объявлено было, что дежурства ее при особе ея величества слишком часто случались в последнее время, а посему ей полагается отпуск на три недели. Она может располагать собою по своему усмотрению. Алина отлично поняла: не только интимные вечера у императрицы, но даже и общие церемонии при Дворе оказались на время ей недоступны.
Ее это только обрадовало: значит, к ней отнеслись серьезно.
Алина тотчас поехала к Мэри.
— Я понимаю, дорогая: тебе теперь скучно, — сказала Мэри, погрустнев всем лицом. — Прежде ты чаще у нас бывала…
Алина смолчала: это была очевидная правда. Между тем Мэри казалась ей уже девочкой.
«Какое мне, в сущности, дело, — подумалось ей, — до этих шпилек ее, до нее самой и вечных ее разговоров о Жорже? Отношения их сейчас видны; да и нет у них никаких отношений! Только ребенок может придавать такое значение взглядам, словам… А эти вечные ее недомолвки, полунамеки, точно Мэри что-то известно такое, что известно также и мне, — и даже известно ей больше… Право, мне скучно с ней!»
Алина с грустным каким-то удивлением вспомнила о недавнем своем чувстве к д’Антесу, — вспомнила и дядюшку вдруг зачем-то, и эту его беготню в исступленье по кабинету.
— А ты знаешь, я вчера отказала Жоржу, — не сдержалась, сказала Мэри и улыбнулась гордо, точно поведала о великой своей победе.
— В самом деле?! — Алина искренне удивилась.
— Ну да! Он снова было начал к нам ездить, и все такое. Но я преотлично знаю: за месяц, что он у нас не был, мадам Пушкина отказала ему или, вернее, осталась верна своему бешеному арапу. Короче, я вовсе не собираюсь кого-нибудь замещать в его этом сердце!
— Кто же сейчас твой избранник?
— Обойдемся пока без них! — сухо отрезала Мэри.
Алина вспомнила тут о Базиле:
— Осоргин бывает у вас?
— Он, верно, будет и нынче, — сказала Мэри надменно, но с любопытством взглянув на Алину. — Однако не его же мне полюбить, даже и с горя?
«В самом деле», — подумалось Алине. И она поскорее уехала.
К чему эти встречи? Зачем?..
Лишь теперь Алина поняла, что такое эта ее «свобода». Дома дядюшки она избегала, во дворце ее едва терпели. Она вызывала придворную карету и ехала в театр, на вернисаж, в магазин, — ах, куда-нибудь!.. Душа ее была тревожна, каждую ночь снился ей он. Алина ждала государя, веря: он возвратит ей то упоительное волнение полускрытого счастья, которым она жила весь этот последний месяц. Однако сердце теснила неотвязная, странная ей самой тоска.
Как-то на вернисаже возле одной из картин она увидела фигурку Пушкина. Он, как обычно, был одет небрежно до невозможности, в какой-то странной бекеше в красную и зеленую клетку: одной пуговицы на хлястике не хватало. Рядом стояла божественная его Натали в палевом платье с черным бархатным корсажем и в соломенной широкополой шляпе. Этот выдержанный в итальянском духе наряд еще больше подчеркивал странно печальный косящий взгляд ее, точно исполненный укоризны. «Кружевная душа» — вспомнила Алина прозвище Пушкиной в свете. Рядом с ней была, в темно-бронзовом, смуглая ее сестра Катрин, несколько сухопарая, и еще одна белокурая дама, с быстрыми голубыми глазами, в лилово-синем, цвета лесного колокольчика, платье. Ее Алина еще не знала.
— Так познакомьте нас! — громко сказала дама, и Пушкин, издали было поклонившийся Алине, подошел к ней, дернув толстыми губами:
— Вы скучаете? Мы тоже. Пойдемте вместе скучать!
Он подвел Алину к дамам. Незнакомка звалась Идалиею Григорьевной Полетикой.
Удивительно свежая и смешливая, с улыбкой пленительной и живой, она была почти красавица. Но что-то тяжелое показалось Алине в подвижном ее лице, — наверное, слишком веский, готовый дрожать подбородок.
Полетика тотчас затараторила, закружила Алину, осмеяла вернисаж, и погоду, и скуку. Через минуту Алине уже казалось, что она знакома с Полетикой вечность. Ее злой и веселый взгляд на мир покорил Алину.
«Право, с этой женщиной можно ничего не бояться в свете», — подумалось ей.
— О, идите же к нам, милый Пьер! — закричала Идалия Григорьевна вошедшему в зал высокому черноусому кавалергарду. Тот с видимым смущением подошел. — Познакомьтесь, Алина: это самый добрый и самый скучный человек в Петербурге!
— Петр Петрович Ланской, — сухо поклонился военный.
— Чем это вы так недовольны? — сразу спросила его Полетика, чуть нахмурясь.
— Ничем. Наверно, погодой, — холодно ответил он.
Пушкин от них отошел, и Алина вдруг почувствовала тревогу. Она исходила от всех здесь. Безмятежной казалась одна Натали.
В вестибюле к ним подошел д’Антес. Полетика бросила руку Ланского и взялась за него. Катрин вспыхнула. Д’Антес смотрел своими неподвижными голубыми глазами на Натали.
Мимо промчался Пушкин. Белки глаз его на смуглом лице, казалось, светились.
Глава одиннадцатая
Дождь лил с утра ледяной, беспрерывный. Стук капель о стекла, о жесть подоконников раздавался во всех залах, комнатах, переходах, и этот настойчивый стукот не могли заглушить ни толстые стены, ни портьеры, ни шорох платьев и всегда во дворце тихий, как гудение пчел, людской говор. Государь вернулся! И точно не три недели, а три года не вставало солнце над Петербургом, — вернее, над той его частью, что вращалась вокруг Двора. Возвращенье царя заставляло сердца придворных каждый раз сжиматься в непонятном, детском каком-то волненье: каждый раз им казалось, что наступает новая, иная эпоха. И тогда привычная зависимость от движенья бровей, от скоса зрачков белесых державных глаз ощущалась вдруг ими по-свежему остро. Сколько маленьких драм происходило в сердцах и головах людей — людей, порою пустых, порою холодных! Что ж, вновь на минуту казалось им, что в самом деле будут серьезно решаться и рушиться судьбы, то есть карьеры, то есть все, чем жив иной человек в земной сей юдоли. Проходило, однако ж, дня три, и рутина буден, пусть и Двора, смывала с душ это почти весеннее тревожное возбужденье. Судьбы, то есть карьеры, то есть все, чем здесь жили, устраивались большею частию постепенно, плавно, почти незаметно. Порой оставалось место даже для чувства…
Весь Двор и чины первых трех классов явились к половине одиннадцатого во дворец на августейший выход. Придворных дам собрали в Малахитовом зале — главном салоне императрицы. Отсюда двери вели во внутренние покои, где сейчас находился он!
Алина смотрела вокруг, точно впервые видя и эту тяжелую роскошь раззолоченных сводов, и лица знакомых дам, закованных в платья с длинными тяжелыми шлейфами.
Мэри хотела к ней подойти, — Алина отвернулась, как бы не заметив движенья подруги. Бобринская проплыла мимо, шепнув ободряюще:
