Серебряный город мечты (СИ) - Рауэр Регина (читать полностью книгу без регистрации txt, fb2) 📗
Я помню и я знаю, что моим мечтам не суждено сбыться. Мне не увидеть уже серебряный город и тебя. Меня убьют, Власта. Из-за города, из-за сокровища, к которому я подобрался так близко, почти разгадал все тайны Альжбеты. Месяц или два, мне хватило бы их, чтобы закончить начатое так давно, но у меня их нет. Я пытался дозвониться до тебя, я приезжал в Прагу, в Карловы Вары (знаю, ты живешь теперь там), но твой дом закрыт, а телефон молчит, никто не знает, где ты. У меня осталась только бумага, которая, увы, не самый надежный хранитель, а потому писать, имея лишь слабую надежду, что когда-то ты всё же прочтешь эти строки, с полной откровенностью я не могу. Скажу только, что без куклы до города не добраться, она нужна, вся ценность в ней, а не в дневнике, поэтому я отдал её твоей внучке. Кветослава так похожа на тебя! К сожалению, мне не удалось рассказать ей о городе, я был вынужден уйти. Мне придется во второй раз нарушить твоё требование не приближаться к твоей семье. Я должен встретиться с Кветославой, рассказать про город и дневник. Я уповаю на то, что отведенного им времени хватит на эту встречу. Серебряный город и сокровище не должны достаться чудовищу.
Всегда твой Герберт Вице».
Чудаковатый старик.
Денди из девятнадцатого века, который своими безукоризненными костюмами, кажется, пытался соответствовать бабичке, быть таким же… недостижимо идеальным. Вот только вряд ли бы она оценила.
Она бы даже не обратила внимания, она всю жизнь видела только дедечку, ворчала на носовые платки, которые он вечно терял, и самолично выбирала самые приличные из неприличных тёплые рубашки в клетку.
В последних дедечка нежно любил расхаживать по дому зимой.
И… и мне не хватает воздуха.
Кажется, что в квартире его больше нет, закончился, а потому к окну я подхожу, дёргаю судорожно, чтобы, почти повисая на ручке, в раму лбом упереться, боднуть её. Дойти до тридцати, считая вдох-выдох и слушая шумливые голоса улицы.
Я выдыхаю.
Перевариваю только что узнанное и, открывая на тридцать глаза, вижу под окнами дома Любоша.
Точно его.
Знакомая фигура и льняной чуб, который откидывается со лба тоже знакомым движением. Он же поднимает голову, смотрит, кажется, прямо на меня, видит, и от окна я отшатываюсь невольно, неосознанно.
А мой телефон звонит.
Высвечивает имя Дима, который говорит, что они приехали, будут у дома Фанчи минут через тридцать.
— Дим, я в папиной квартире. Документы бабички. Догнал просил, — я говорю севшим голосом, путаюсь в словах, пытаясь сказать всё и сразу. — Мы не соврали тогда профессору. Они были знакомы. То письмо, это Герберт написал бабичке. А тут Любош. Откуда-то. Забери меня, пожалуйста.
Глава 44
Апрель, 19
Кутна-Гора — Прага, Чехия
Дим
— Йиржи, пятнадцать минут, — я заверяю клятвенно, подхожу к дому и, хлопая по карманам, ключи ищу, пытаюсь не уронить телефон, который между ухом и плечом зажать пришлось. — Веткин подарок заберу и сразу к тебе.
— А ты чего, разве ещё не подарил? — он осведомляется невинно, интересуется хорошо поставленным светским тоном.
Душевно так интересуется.
И мысли от подобной душевности портятся как-то сами, сворачивают не туда, не к браслету, который в верхнем ящике стола лежит.
— Да иди ты… — я посылаю беззлобно.
Не менее душевно.
Открываю, чертыхнувшись на родном и нецензурном, наконец дверь.
— А говорят, люди после лямур добрее становятся.
— Могу в зубы дать. По-доброму.
— И как она тебя терпит… — Йиржи вздыхает скорбно.
Отвлекается, крича кому-то про привезенную зелень.
Припоминает следом уже мне про свою Магдичку и предстоящий праздник, растолковывает, что явиться туда мы с Север обязаны, просто должны, ибо совесть — приличия и разнообразия ради — иметь иногда тоже надо, а не только…
…за кроссовки он, определенно, мстит.
Или отпуск.
В который на ближайшую неделю меня отпустили, разрешили великодушно катиться на все четыре стороны в Прагу.
И ответить всепонимающему начальству я уже собираюсь, прищуриваюсь, когда раскрытый рюкзак на полу прихожей замечаю, придерживаю в последний момент дверь, чтоб прикрыть её тихо, сказать, поднимая голову к лестнице, негромко.
Коротко.
Совсем не то:
— Я перезвоню.
Я сбрасываю, обрывая удивленный голос Йиржи и незаконченный вопрос, потому что… вчера рюкзак был застёгнут.
И оставленная на столе книга лежала не на самом краю.
Кажется.
Я останавливаюсь на пороге кухни, прислушиваюсь к замершей тишине большого дома, к гудению холодильника и воде, что капает.
Падает, ударяясь и разлетаясь часовым стуком, где-то рядом.
Монотонно.
И тишина, слишком тихая и осязаемая, от этого мерного счёта словно вздрагивает, колеблется незримо, расползаясь с каждым ударом всё дальше. Подбирается, прилипая к коже, сдавливает, и виски от неё ломит.
Закладывает уши.
И, пожалуй, всё же можно, возможно оглохнуть от тишины, если она вот такая, обманчивая и звонкая, стеклянная. Разлетающаяся на сотни осколков, когда предпоследняя ступень лестницы режет скрипом, выдаёт, заставляя обернуться.
Столкнуться взглядом.
Признать «племянника» пана Герберта, который капюшон куртки с волос смахивает, замирает на секунду, что водой отсчитывается. Мы же смотрим, ощущаем, как эта растянувшаяся секунда заканчивается, а время ускоряется, приходит в движение сам мир, мы. И схваченная с консоли статуэтка в меня летит, заставляет увернуться в последний момент.
Раздаётся за спиной грохот, бьётся что-то.
Хлопает входная дверь.
Я же рявкаю:
— Стой…
Требую, срываясь с места, не особо умно, но к чёрту.
И ум, и осторожность, и данное Ветке обещание. Я извинюсь, пообещаю ей ещё раз, но чуть позже, после того, как этого догоню, начищу физиономию и потом, быть может, в полицию сдам. Или самолично сверну шею.
Прибью на хрен.
Ибо хочется, просто мечтается до одури и дикого бешенства, а потому через перила, вылетая следом за ним на террасу, я перемахиваю, сокращаю расстояние, ставя мировые рекорды по бегу. Делается рывок, от которого с ног племянничка я сбиваю, и по траве мы перекатываемся, цепляемся, пытаясь ударить сильнее и больнее.
И по роже, придавливая к земле, я всё-таки заезжаю, врезаю так, что кровью его лицо заливается, мотается безвольно голова.
Дышится шумно и тяжело.
И думается, что всё.
Только врезать ещё раз для надежности, отключить и… и движение чужой руки я замечаю поздно, улавливаю лишь боковым зрением и ещё, должно быть, пресловутым шестым чувством, блокирую удар и руку, в которой нож видится.
Я уворачиваюсь, но… зацепляет, проскальзывает, обжигая, по боку.
Вспарывает.
И фору, отталкивая меня и вскакивая, он получает, бежит к воротам, пока бок я рукой зажимаю, встаю куда медленнее. И сквозь зубы, ощущая, как враз затапливает горячей пульсацией, получается выдохнуть исключительно матом, от которого легче, однако, делается. Получается выбраться на улицу, оглядеться.
Пойти, ускоряясь с каждым шагом, перейти на бег, потому что на углу я его замечаю, вижу, как стоящую там машину он открывает.
Ныряет внутрь.
Выруливает, поднимая клубы пыли, с обочины.
И догнать я не успеваю, нет смысла бежать дальше, но метров пятьсот ещё я проношусь, останавливаюсь, упираясь руками в колени. Поднимаю голову, чтобы скрывающуюся за очередным поворотом машину взглядом проводить.
Мать вашу.
Чешскую.
И гребанного племянничка заодно.
И за бок, чувствуя боль и выдыхая ещё пару оборотов, я хватаюсь, морщусь, когда кровь на руке остается. И Север, которая точно заметит и объяснений стребует, придется радовать тем, что это только царапина, заживет даже без швов.
Которые Йиржи, роясь с видом профессионала в аптечке, наложить всё же предлагает.
