Краткая история биологии. От алхимии до генетики - Азимов Айзек (читать книги полностью без сокращений бесплатно .txt) 📗
В особенности хроматография позволила определять точные количества аминокислот в молекуле данного протеина, будто то была простая молекула обычного вещества.
Но этого было недостаточно. Химиков интересовало не просто число аминокислот в молекуле протеина, но их последовательность. Число вероятных последовательностей — астрономическое; а, например, в средней по сложности молекуле гемоглобина число разных аминокислот — 500. Число вероятностей положения здесь выражается шестизначной цифрой.
Но и тут пришла на помощь бумажная хроматография. Работая с инсулином, состоящим из 50 аминокислот, английский биохимик Фредерик Сенгер (род. 1918) восемь лет разрабатывал специфичный метод. Он разбил молекулу инсулина, оставив нетронутыми короткие цепочки аминокислот. Их он разделил хроматографически и идентифицировал как их состав, так и порядок соединения. Медленно, но верно Сенгер соединял короткие цепи в более длинные. К 1953 г. был установлен точный порядок аминокислот в молекуле инсулина.
Ценность методики продемонстрировал американский биохимик Винсент дю Виньо (род. 1901). Он применил методику к простой молекуле окситоцина, гормону с восемью аминокислотами в составе. Это было проделано в 1954 г., и полученный синтетический окситоцин по свойствам в точности повторял натуральный.
В 1960 г. была разработана молекула рибонуклеазы с точной последовательностью аминокислот в этом энзиме. На этот раз молекула состояла из 124 аминокислот. Более того, фрагменты молекулы рибонуклеазы могли быть синтезированы отдельно и показали энзиматическую активность. К 1963 г. было обнаружено, что аминокислоты под номерами 12 и 13 (гистидин и метионин) были существенны для энзиматической активности. Это был шаг навстречу точному анализу функций компонентов сложных молекул.
Так была «приручена» молекула протеина.
Глава 14
Молекулярная биология. нуклеиновые кислоты
Как только молекулы протеина вошли под контроль науки, неожиданно обнаружилось, что на роль первородных кирпичиков жизни претендуют совсем иные, нежели предполагали ученые, структуры. Эти структуры вышли на авансцену при исследовании вопроса фильтрующихся вирусов.
Природа вирусов оставалась загадкой для многих поколений. Известно, что они вызывают заболевания, поэтому были разработаны методы противостояния вирусам; однако сам факт, а не его эффекты оставался неизвестным. Как только были разработаны достаточно тонкие фильтры для удержания вирусов, удалось оценить частицы вирусов: чем бы они ни были, даже принимая во внимание тот факт, что они мельче, чем самые мелкие из известных в природе клеток, они все равно больше, чем самые крупные из молекул протеинов. Итак, было решено, что вирусы — это структуры, промежуточные между клетками и молекулами.
Электронный микроскоп открыл их для нас как объекты, которые можно рассмотреть и оценить. Они бывают самых разных размеров: от крошечных точек не более чем большая молекула протеина до структур с регулярными геометрическими формами и очевидной внутренней организацией. Бактериофаги занимают нишу среди самых крупных вирусов. Микроорганизмы, именуемые рикеттсиями (по имени исследователя Рикеттса), крупнее вирусов размером и все же меньше самых малых бактерий.
В свое время стоял вопрос о том, являются ли эти организмы, заполняющие нишу между самыми мелкими из клеточных структур и самыми крупными из молекулярных, живой частью природы или неживой. В 1935 г. была выдвинута потрясающая гипотеза. Американскому биохимику Уэнделлу Мередиту Стенли при работе с экстрактом вируса табачной мозаики удалось получить крошечные игольчатые кристаллы. Они, будучи изолированными, обладали всеми инфекционными свойствами вируса, только в более высокой концентрации. Другими словами, был получен вирусный кристалл — либо кристаллический вирус, — что одинаково трудно было принять.
Вирус, гораздо более мелкий, чем клетки, не обладал способностью к независимой жизни. Однако вирус может проникать внутрь клетки и воспроизводить самого себя как живое существо.
Не существует ли в самой клетке некоего субклеточного компонента, который составил бы сущность жизни? Быть может, вирус гораздо более мелок, чем клетка, ввиду того, что когда-то он составлял часть клетки?
Если так оно и есть, то, какие субклеточные компоненты должны быть локализованы в нормальных клетках? На эту роль претендуют хромосомы. В первые годы XX в. стало очевидным, что хромосомы несут факторы, отвечающие за физические характеристики. Однако хромосомы гораздо больше по размерам, нежели вирусы.
Хромосом численно меньше, чем наследуемых характеристик; таким образом, следует сделать заключение, что каждая хромосома составлена из неделимых блоков, которых очень много. Их может быть тысячи — и каждый из них контролирует какую-то характеристику. Эти индивидуальные блоки в 1909 г. датский ботаник Вильгельм Людвиг Иогансен назвал генами — от греческого слова, означающего «дающий жизнь кому-то».
В первых десятилетиях XX в. индивидуальный ген, как индивидуальный вирус, не мог быть увиден и зафиксирован; однако уже тогда ученые работали с ним. Фундаментальные исследования принадлежат американскому генетику Томасу Ханту Моргану (1866 — 1945), который в 1907 г. предложил новый биологический инструмент — а именно крошечную плодовую мушку дрозофилу. Это малое насекомое поддается разведению в больших количествах практически без всяких затрат. В ее клетках находится по четыре пары хромосом.
Прослеживая за генерациями плодовой мушки, Морган открыл бесчисленное множество мутаций, которые ведут к столь же поразительному разнообразию в животном мире, к какому приводило открытие де Ри в мире растений.
Моргану удалось также доказать, что многие характеристики взаимосвязаны, то есть наследуются совместно. Это означало, что гены, отвечающие за эти характеристики, обнаруживаются на одной и той же хромосоме и эта хромосома наследуется как единый блок. Однако характеристики не связаны друг с другом вечно. Одна наследуется без другой. Определенные пары хромосом случайно перекрещивались в ином месте; таким образом, целостность их оказывалась нарушенной.
Подобные эксперименты давали возможность пометить место на хромосоме, где должен был локализоваться определенный ген. Чем больше длина хромосомы, разделяющей два гена, тем больше вероятность того, что при случайном перекрещивании эти гены разделятся. К 1911 г. были разработаны первые хромосомные схемы для дрозофилы.
Один из учеников Моргана, американский генетик Герман Джозеф Мюллер, выработал метод увеличения частоты мутаций. В 1919 г. он обнаружил, что частота мутаций повышается с повышением температуры. Более того, это не было результатом общего перемешивания генов. Всегда обнаруживалось, что один из генов задействован, в то время как его дубликат на другой хромосоме данной пары не затронут. Мюллер склонялся к мнению, что в этом играют роль изменения на молекулярном уровне. Поэтому он решил использовать рентгеновские лучи. Они более энергетичны, чем мягкое нагревание, а также действуют более локализованно. К 1926 г. Мюллер уже мог ясно доказать, что рентгеновские лучи многократно увеличивают мутации. Американский ботаник Альберт Франсис Блейксли в 1937 г. показал, что степень мутаций возрастает под действием специфических химических агентов (мутагенов). Лучшим примером такого мутагена явился колхицин — алкалоид, получаемый из крокуса осеннего (безвременника).
Таким образом, к середине 1930-х годов и вирусы, и гены уже не являлись тайной. И те и другие являли собой молекулы одного и того же размера и приблизительно одного и того же химического состава. Может быть, гены — это «прирученные» вирусы клетки? Может быть, вирус — это «одичавший» ген?
