Моральное животное - Райт Роберт (читать полную версию книги .TXT) 📗
Часть Четвёртая: Мораль в нашем мире
Глава 15: Цинизм Дарвина и Фрейда
Возможности мозга, имеющего огромное множество мыслей, чувств и восприятий, отдельных от обычного настроения, вероятно аналогично двойной индивидуальности, движимой привычкой, когда та действует подсознательно, с почтением к более энергичному "Я"…
Нарисованная к сегодняшнему дню картина человеческой природы в целом нелестна.
Мы тратим наши жизни на отчаянное стремление к статусу; мы увлечены социальной оценкой в довольно буквальном смысле и зависим при этом от нейротрансмиттеров, которые мы вырабатываем, впечатляя чем-то других людей. Многие из нас претендуют на самодостаточность, владение моральным компасом, приверженность нашим ценностям и возможность им следовать. Но людей, по-настоящему забывающих интересоваться одобрением извне, мы называем социопатами. Эпитеты, зарезервированные для людей другого конца спектра, людей, стремящихся к росту своей значимости максимально рьяно, — «стяжатель», «карьерист» — являются лишь знаками нашей конституциональной слепоты. Мы все, в той или иной степени, — стяжатели и карьеристы. Люди, заслужившие эти эпитеты, или столь эффективны, чтобы пробудить зависть, или столь беззастенчивы, что их усилия очевидны, или и то, и другое.
Наше великодушие и привязанность имеют конкретное базовое применение. Они нацелены или на родственников, разделяющих наши гены, или на неродственников противоположного пола, которые могут помочь пакету наших генов загрузиться в следующее поколение, или к неродственнику любого пола, от которого можно ожидать ответной пользы. Более того, покровительство возможно в пользу непорядочности или преступных намерений; мы покровительствуем нашим друзьям, не замечая их недостатков, и замечаем (и даже преувеличиваем) недостатки их врагов. Привязанность может быть инструментом враждебности. Мы формируем связи, чтобы углубить трещины.
В нашей дружбе, как в других делах, мы глубоко небеспристрастны. Мы особенно высоко ценим любовь людей высокого статуса и готовы платить за неё больше, ожидая при этом меньшую любовь от них, больше им прощать. Любовь к другу может слабеть, если его (или её) статус снижается, или хотя бы не в состоянии повыситься вслед за ростом нашего. Чтобы оправдать охлаждение отношений, мы можем говорить что-нибудь вроде: "У нас уже не так много общего, как раньше". Да, в нашем статусе, например.
Можно с уверенностью назвать этот стиль поведения циничным. Но что тут нового? Ничего революционного в смысле цинизма тут нет. Некоторые даже назвали это историей нашего времени — современного августейшего преемника викторианской серьёзности.
Сдвиг от серьезности 19-го века к цинизму 20-го привёл, в частности, к Зигмунду Фрейду. Как и новые дарвинисты, фрейдисты полагали, что наши самые невинные действия подразумевают хитрые подсознательные цели. И также, как и новые дарвинисты, усматривали животную сущность в ядре подсознательного.
Но это не всё, что есть общего у дарвинизма и фрейдизма. Несмотря на всю критику последних десятилетий, фрейдизм остаётся наиболее влиятельной поведенческой парадигмой нашего времени и академически, и нравственно, и духовно. К тому же положению стремится и новая дарвиновская парадигма.
На почве этого соперничества есть смысл распутать психологию Фрейда и эволюционную психологию. Но есть также и другие причины, возможно, более важные: нюансы цинизма, в конечном счёте порождённые этими двумя школами — различны, различны и ключевые вопросы доктрин.
И дарвиновский, и фрейдовский цинизм содержат меньше горечи, чем цинизм стандартной социологической модели. Обе они полагают мотивы человека в значительной степени неосознанными; они рассматривают человека, по крайней мере, как сознательную личность, своего рода невольным сообщником. Если боль — это цена, заплаченная за внутреннюю отговорку, то человек может быть достоин как сострадания, так и как подозрения. Каждый из нас в чём-то — жертва. Именно в объяснении того, как и почему случаются такие жертвы, две поведенческие школы и расходятся.
Фрейд размышлял как дарвинист. Он пытался смотреть на человеческую психику как продукт эволюции, и уже тот факт, что эволюции самой по себе, навсегда вызовет любовь к нему эволюционных психологов. Каждый, кто рассматривает людей как животных, управляемых сексуальными и другими низменными импульсами, не может быть во всём неправ. Но Фрейд неправильно истолковал базовые пути эволюции, слишком акцентировался, например, на ламарковской идее о том, что признаки, приобретённые посредством опыта, передаются биологически. Эти и некоторые другие столь же ошибочные представления были обычны в те дни; и то, что некоторые из них поддерживал Дарвин или, по крайней мере, потворствовал путём уклонения от критики, может быть неплохим оправданием. Но факт остается фактом, эти представления побуждали Фрейда говорить много бессмысленностей (с точки зрения современной дарвиновской парадигмы).
Зачем людям может быть нужен инстинкт смерти ("Танатос")? Зачем девочками нужно желать мужские гениталии ("зависть к пенису")? Зачем мальчикам может быть нужен секс с их матерями, и зачем им нужно убивать своих отцов ("Эдипов комплекс")? Если вы представите себе гены, которые однозначно поощряют любой из этих импульсов, то вы увидите гены, однозначно не приспособленные для стремительного распространения в популяции охотников-собирателей.
Нельзя не отметить проницательность Фрейда в отношении психических динамик. Нечто, напоминающее Эдипов конфликт между отцом и сыном, действительно может иметь место. Но в чём его реальные корни? Мартин Дали и Марго Вильсон доказали, что здесь Фрейд смешал несколько различных эволюционных динамик, которые полностью или частично основаны на отношениях родитель-потомок.
Вот как этот конфликт объяснил Роберт Триверс. Когда мальчики становятся юношами, они, особенно в полигинийном обществе (каковой была наша наследственная среда), могут начать конкурировать со своими отцами за одних и тех же женщин. Тех же — кроме матерей мальчиков. Кровосмешение часто приводит к слабоумию у потомков, так что подвергать мать рискам и трудностям беременности ради рождения репродуктивно ничтожного брата — совсем не в генетических интересах сына (следовательно, мальчиков, пробующих совратить своих матерей будет мало). В более юном возрасте у мальчика (в этом аспекте и у девочки) может быть конфликт с родителем, который связан с матерью, но не с сексом как целью. Скорее, сын и отец борются за ценное время и внимание матери. Борьба, конечно, имеет сексуальный подтекст, но только в том смысле, что генетические интересы отца призывают к оплодотворению матери, а сын желал бы отсрочки зачатия родного брата (например, путем длительного кормления грудью, которое несовместимо с овуляцией).
Эти виды эволюционистских теорий часто спекулятивны и на этой ранней стадии роста эволюционной психологии плохо проверены. Но в отличие от теорий Фрейда они привязаны к кое-чему твёрдому — к пониманию процессов эволюции человеческого мозга. Эволюционная психология легла на курс, основные параметры которого уже отчётливы, и который в ходе следования по нему непрерывно уточняется, исходя из диалектики науки.
На пути к прогрессу начинают определяться рукоятки человеческой природы, те, что были присущи, например Чарльзу Дарвину, как и всему человечеству. Он в определённых рамках заботился о родственниках. Он стремился к статусу. Он стремился к сексу. Он пытался произвести впечатление на пэров, понравиться им. Он старался подавать себя как хорошего человека. Он создавал союзы и поддерживал их. Он старался нейтрализовать конкурентов. Он обманывал себя, когда превосходящие его возможности цели были очень навязчивы. И он испытывал все чувства — любовь, вожделение, сострадание, почтение, амбиции, гнев, страх, муки совести, вину, обязательность, позор и тому подобные чувства, толкающие людей к этим целям.
