Сказки. От двух до пяти. Живой как жизнь - Чуковский Корней Иванович (лучшие книги читать онлайн TXT) 📗

Конечно, я счастлив, что в настоящее время я могу благодушно смеяться над такими шедеврами критической мысли. А тогда, признаться, было совсем не до смеха.

Точно так же не вызвало во мне особенной радости такое официальное письмо, которое я получил от заведующей детской секции ленинградского Госиздата:

«Брать под защиту и требовать переиздания ваших прежних книг („Телефон“, „Тараканище“, „Айболит“, „Крокодил“) мы, как вы сами понимаете, не можем, так как в настоящее время детям нужна, конечно, другая пища: Комиссия Главсоцвоса разрешает только „Мойдодыра“ (но требует выбросить „трубочистов“)» и т. д.

Тогда же в Москве состоялся диспут о детской книге. Об этом диспуте писатель Д.Кальм дал отчет в «Литературной газете» под таким заглавием: «Оградим нашего ребенка от классово-чуждых влияний!» Там с величайшим сочувствием сказано о выступлении одного из руководящих работников ГИЗа:

«Тов. Разин заявил, что основной опасностью нашей детской литературы является чуковщина».

Один из тогдашних журналов напечатал целую статью «О чуковщине», посвященную книге «От двух до пяти» (которая именовалась тогда «Маленькие дети»).

В статье без всяких обиняков говорилось:

«Мы должны взять под обстрел Чуковского и его группу…», «С идеологией Чуковского и его группы мы должны и будем бороться» и т. д., и т. д., и т. д.. [79]

Другой журнал через несколько месяцев так и озаглавил свое выступление: «Мы призываем к борьбе с „чуковщиной“».

«Мойдодыр», говорилось в журнале, «развивает суеверие и страхи», «Муха цокотуха» «восхваляет кулацкое накопление», а «Тараканище» и «Крокодил» «дают неправильное представление о мире животных и насекомых». Вследствие всего этого в той же статье родителям и воспитателям было предложено: а) не читать этих книг детям; б) протестовать против их издания; в) призвать детские сады города Москвы и других городов присоединиться к этому протесту и т. д., и т. д., и т. п.. [80]

К счастью, все это далеко позади, но не следует думать, что в позднейшие годы, когда «антисказочной кампании» был положен конец, разные добровольцы перестали спасать от меня малышей.

Когда я дерзнул, например, обнародовать свои переводы народных английских стихов для детей, в печати появилась такая рецензия Т.Чугунова:

«Это формалистическое кривлянье и рифмованное сюсюканье Чуковского, закрепляя неправильности языка, встречающиеся у детей, мешает развитию их речи… Детиздату должно быть стыдно (так и сказано: „должно быть стыдно“) от того, что он выпускает такие недоброкачественные книжки, как „Котауси-Мауси“».

Лишь к концу пятидесятых годов, когда духовная жизнь страны вышла на новые рельсы, детям удалось отстоять свое право на волшебную сказку. А в тот период, о котором я сейчас говорил, в период Пролеткульта и РАППа, между малым ребенком и сказкой все еще стояли десятки преград.

II. «АКУЛОВ НЕ БЫВАЕТ!»

Особенно свирепым кликушеством отличалась в то далекое время московская специалистка по воспитанию детей Э.Станчинская.

Выступая в печати и на разных трибунах, она победоносно доказывала с самых крайних левацких позиций, что сказки в огромном своем большинстве чрезвычайно опасны для советских детей.

И, когда другая такая же кликуша, Э.Яновская, опубликовала брошюру «Сказка как фактор классового воспитания», содержащую такие же нападки на сказку, Станчинская приветствовала появление брошюры словами:

«Подчеркнем необходимость широкого распространения книжки Яновской».

В рецензии высказывалась прискорбная мысль, будто сказку нужно давать детям не тогда, когда она им насущно нужна для нормального развития их умственных сил, а позднее, когда потребность в сказке у них миновала. Это все равно, что разрешить человеку вступление в брак лишь после того, как он достигнет восьмидесятилетнего возраста.

Вот с этой-то Станчинской однажды случилась престранная вещь. Ее собственный сын взбунтовался против ее мракобесных теорий.

Всеми силами оберегала она этого сына от сказок и, даже беседуя с ним о животных, рассказывала ему лишь о таких, которых он видел своими глазами.

Нужно же воспитать из него реалиста!

Поменьше, поменьше зловредных фантазий!

Особенно ужасными казались ей народные сказки «с чудесными превращениями, лешими, бабами-ягами и проч.».

Ярая противница сказок, она так и напечатала в одном из московских журналов:

«Предлагаем заменить народные нереальные, фантастические сказки простыми реальными рассказами, взятыми из мира действительности и природы!» [81]

Никаких уступок, никаких послаблений! Выбросить все без исключения сказки, былины, весь русский и всемирный фольклор!

И все было бы в полном порядке, но, на беду, в качестве любящей матери, она стала вести самый подробный дневник о маленьком сыне и, сама того не замечая, этим дневником опровергла все свои домыслы о зловредности фантастических сказок.

Собственною своею рукою, так сказать, разрушила свои же идеи.

Как видно из ее дневника — а этот дневник напечатан, — ее маленький мальчик, словно в отместку за то, что у него отняли сказку, стал с утра до ночи предаваться самой буйной фантастике. То выдумает, что к нему в комнату приходил с визитом красный слон, то будто у него есть подруга — медведица Кора; и, пожалуйста, не садитесь на стул рядом с ним, потому что — разве вы не видите? — на этом стуле медведица. И — «Мама, куда ты? На волков! Ведь тут же стоят волки!» [82]

А чуть выпал снежок, он тотчас же стал олененком, маленьким олененком в тайге; а стоило ему сесть на ковер, как ковер немедленно становился пароходом. В любую минуту из воздуха, из пустоты мальчик, силою своей детской фантазии, мог сделать любую зверюшку.

«Сегодня вернулся домой, бережно держа что-то в руке.

— Мамочка, я принес тебе тигренка, — и показывает пустую руку. Нравится тебе мой тигренок?

— Да, да, детка!

— Пусть он живет у нас, — просительным тоном.

Садится обедать и ставит рядом со своей тарелкой тарелочку, и когда ему приносят еду:

— Мамочка, а тигренку?

И в то же время оживленно рассказывает:

— Я влез в море, кувыркался там, вдруг пришел большой тигр, я спрятался под берег, потом я закинул сеть и поймал рыбу.

— Где же она?

— Я ее съел… сырую». [83]

Так проходили почти все его дни. Ежеминутно творил он какую-нибудь сказку для себя.

«— Мама, я птичка, и ты тоже птичка. Да?» [84]

«— Мама, ко мне в гости пришел один клоп, сел за столик, протянул мне лапочку», [85] и т. д., и т. д., и т. д.

А мать, видя, что он буквально купается в сказке, как в море, всячески оберегала его, чтоб он не осквернился напечатанной сказкой.

Как будто есть какая-нибудь принципиальная разница между той сказкой, которую сочиняет ребенок, и той, которую сочинил для него великий народ или великий писатель!

Ведь все равно, дадите вы ему эту сказку или нет, — он сам себе сказочник, сам себе Андерсен, Гримм и Ершов, и всякая его игра есть драматизация сказки, которую он тут же творит для себя, одушевляя по желанию все предметы, превращая любую табуретку в поезд, в дом, в аэроплан, в верблюда.

Я знал мальчугана, который, играя в трубочиста, воскликнул:

— Не трогай меня, мама, ты запачкаешься!..

И другого, который по ходу игры надолго превратился в котлету и, добросовестно шипя на сковородке, в сердцах оттолкнул свою мать, когда она бросилась к нему с поцелуями:

— Как ты смеешь целовать меня, жареного!

Чуть моя трехлетняя Мура, играя, разложила на полу свои книги, книги тотчас же сделались речкой, где она ловила рыбу и стирала белье. И, нечаянно наступив на одну книгу, она так естественно вскрикнула: «Ой, я замочила себе ногу!», что и я на секунду поверил, будто эти книги — вода, и чуть не бросился к ней с полотенцем.