Культура, Истоки вражды - Елизаров Евгений Дмитриевич (читаемые книги читать .TXT) 📗

Елизаров Евгений

Культура, Истоки вражды

Елизаров Е.

Культура. Истоки вражды

Введение

Самое величественное из всего созданного человеком за тысячелетия его истории и вместе с тем едва ли не самое таинственное в этом мире начало. Ведь уже одному только ее определению посвящены целые библиотеки, и все же - что это такое?

Известно, что именно культура во все времена служила знаком какого-то таинственного единства людей, некоторого чудотворного начала, способного цементировать большие общности. Что и говорить, благотворная ее роль не вызывает решительно никаких сомнений, больше того, вполне аксиоматична мысль о том, что именно она, в конечном счете, должна принести в наш мир так до сих пор и неведомое ему согласие, что именно она, в конечном счете, спасет его. Можно ли всерьез спорить с этим? Да и нужно ли это вообще?

Но ведь известно и другое: именно культура во все времена служила едва ли не основным разделяющим всех нас началом, именно разность культур во все времена служила тем, с чем менее всего готов был мириться человек. "Остроконечники" и "тупоконечники", христиане и мусульмане, католики и гугеноты, "красные" и "белые" - разве не она стояла за всеми этими самоубийственными (нередко вековыми) противостояниями народов и лагерей? Ведь во всех этих примерах именно хлесткие идеологемы непримиримости воспламеняли рознь, возводя ее в степень открытого военного конфликта. Между тем любая идеология - это всегда органическая, вошедшая едва ли не в нашу кровь, часть нашей культуры. Так не культура ли в действительности и является первопричиной чуть ли не органического же отторжения всего того, что отлично от наших привычек, наших обычаев, наших традиций? Причиной нашей готовности скоре отдать свою жизнь, чем подчиниться каким-то иным, зачастую мелочным отличиям от ее уклада?

Одной из самых поразительных и таинственных вещей в истории народов во все времена была способность национального духа едва ли не мгновенно детонировать от действия таких, казалось бы, пустых и бессодержательных понятий, как "вера предков", "святой обычай". Вспомним хрестоматийное: "Сто двадцать тысяч козацкого войска показалось на границах Украйны. Это уже не была какая-нибудь малая часть или отряд, выступивший на добычу или на угон за татарами. Нет, поднялась вся нация, ибо переполнилось терпение народа, - поднялась отмстить за посмеянье прав своих, за позорное унижение своих нравов, за оскорбление веры предков и святого обычая, за посрамление церквей, за бесчинства чужеземных панов, за угнетенье, за унию, за позорное владычество жидовства на христианской земле - за все, что копило и сугубило с давних времен ненависть козаков."

Да ведь если взять и спросить всех тех, кто уходил на смерть ради "поминок по Остапе", что представляют собой все эти возвышенные и отвлеченные от повседневности понятия, то, скорее всего, внятного ответа не будет. Вероятно, лишь одной философии, которая посвятила этим тонким неуловимым рассудком материям целые терриконы книг, открыто, что даже вместе взятые все наши библиотеки способны вместить в себя только очень небольшую часть ее содержания; ведь каждый новый виток человеческой истории обнаруживает в них что-то новое, ранее сокрытое от всех собранных вместе мудрецов. Вероятно, лишь одной философии ведомо, что отнюдь не в кратких дефинициях, но только в полном содержании всех этих книг встает-таки нечто, способное подвигнуть на жертву целые народы. Но что могут знать о тонкой метафизике этих понятий те, кто за всю свою жизнь так и не прочитал ни одной книги из всего великого собрания человеческой мудрости? Ведь в обиходной речи под многими звонкими лозунгами чаще всего понимаются вещи, которые имеют совсем не много общего с подлинным их значением.

Так что же, в представлении народов и свобода, и независимость, и много других подобных им, столь же возвышенных и трагических, понятий образуют собой не более чем облагороженное иносказание какой-то слепой ненависти, эвфемизм чуть ли не животного неприятия ими всего незнакомого и чуждого?

"А Тарас гулял по всей Польше с своим полком, выжег восемнадцать местечек, близ сорока костелов и уже доходил до Кракова. Много избил он всякой шляхты, разграбил богатейшие и лучшие замки; распечатали и поразливали по земле козаки вековые меды и вина, сохранно сберегавшиеся в панских погребах; изрубили и пережгли дорогие сукна, одежды и утвари, находимые в кладовых. "Ничего не жалейте!" - повторял только Тарас. Не уважили козаки чернобровых панянок, белогрудых, светлоликих девиц; у самых алтарей не могли спастись они: зажигал их Тарас вместе с алтарями. Не одни белоснежные руки поднимались из огнистого пламени к небесам, сопровождаемые жалкими криками, от которых подвигнулась бы самая сырая земля и степовая трава поникла бы от жалости долу. Но не внимали ничему жестокие козаки и, поднимая копьями с улиц младенцев их, кидали к ним же в пламя."

Да, к сожалению, как кажется, это действительно так: инстинктивное отторжение чужой культуры даже там, где нет и в помине насильственного ее навязывания, каким-то неведомым образом объединяет всех: философов и воров, крестьян и интеллигентов, жертв и палачей. В своем слепом противостоянии давлению иноплеменной культуры мы готовы жертвовать едва ли не всем тем, что составляет самый смысл нашего бытия. При этом именно здесь мы чаще всего способны возноситься к самым вершинам героического духа. Но ведь не секрет и другое: по большей части именно тяготение к чужой культуре оказывается сильней и самых могущественных запретов, и всех, материализующих эти запреты, государственных институтов. История ушедшего столетия показывает, что стремление к чужому способно сметать не только политические режимы, но и экономические формации. Впрочем, и здесь ничего нельзя идеализировать: стремление вовсе не обязательно является тяготением к чему-то возвышенно-духовному и облагораживающему: "Новое поколение выбирает "Пепси" это ведь тоже форма стремления к чужой культуре, и знаменитое:

"Сегодня он играет джаз,

А завтра Родину продаст"

в сущности не несет в себе решительно никакого преувеличения. Ведь принятие чужой культуры в принципе неотделимо от принятия начал чужого Credo, поэтому обращение к ней всегда таит в себе зерно конфликта с тем исповеданием, что цементирует свой клан.

Но вот что примечательно: органическое отторжение чужой культуры отнюдь не воспитывается в нас по какой-то специальной педагогической системе, не приобретается нами в процессе нашего индивидуального духовного становления. Скорее наоборот. Требуется специальное воспитание, если не сказать интенсивная интеллектуальная дрессировка, чтобы в нас мог выработаться стойкий иммунитет к незримому действию чужой отравы, чтобы мы могли противостоять инстинктивному отождествлению всего иноплеменного с чем-то враждебным самой нашей природе. Воспитывается в нас именно терпимость к чужому, враждебная же настороженность дается едва ли не самим рождением. Словом, по-видимому, здесь кроется что-то природное, что-то изначально присущее человеку едва ли не как биологическому существу. Что-то, роднящее нас с животным. Ведь это у него все чужое и неведомое изначально воспринимается как слепая угроза, и механизмы его отторжения обнаруживают себя как инстинктивные механизмы собственной самозащиты.

Впрочем, употребление понятия животного звучит несколько оскорбительно для русского слуха, хотя здесь и нет решительно ничего уничижительного, но все же, может быть, правильней было бы говорить не о животном, но о живом. Живом "вообще", ибо, по-видимому, здесь речь идет о некоторых фундаментальных константах такого всеобщего понятия, как Жизнь. Как бы парадоксально это ни звучало, но, по-видимому, это и в самом деле так: понять, почему именно человек, творец культуры, становится вершиной эволюционного развития всего живого на Земле, можно только погрузившись в самые темные глубины этой эволюции.