Бернард Мандевиль - Субботин Александр Леонидович (библиотека электронных книг .TXT) 📗
Этот же метод «фальсификации» Мандевиль применяет и для опровержения тезисов Шефтсбери о том, что природе человека наиболее свойственны социальные аффекты, что человек по природе добр, тяготеет к другим людям, стремится к всеобщему благу и т. п. Если бедная женщина, которая долго жила впроголодь и ходила в лохмотьях, чтобы скопить 40 шиллингов, отдает на эти деньги своего шестилетнего сына в ученье к трубочисту, то неужели она это делает, чтобы в меру сил облагодетельствовать своих соотечественников, помочь предотвращению различных бедствий, вызываемых большим скоплением сажи, и, чуждая эгоизму, приносит единственного ребенка в жертву самому жалкому занятию ради общественного блага? И неужели достопочтенный советник, наживший на своей должности целое состояние, уже достигнув преклонного возраста, все еще продолжает упорно держаться за свое место, изнывать в суде и вести сомнительные процессы исключительно для того, чтобы обеспечить ближним сохранность их собственности? Так остро и иронично обыгрывает Мандевиль прекраснодушные положения Шефтсбери, склонного идеализировать человеческие отношения, приписывать им черты самой возвышенной нравственности. Напротив, Мандевиль во всех случаях человеческого общения и служения обществу усматривает только эгоистические мотивы, только себялюбие, гордость, тщеславие. Стремясь во что бы то ни стало опровергнуть Шефтсбери, он не чурается и весьма сомнительных приемов аргументации. Используется, например, такой прием: противопоставляемые тезису факты заведомо интерпретируются таким образом, чтобы они стали опровергающими. Так, чтобы доказать, что Катоном Младшим в его самоотверженной общественной деятельности руководили отнюдь не любовь к отечеству, республиканские убеждения и другие высокие побуждения, Мандевиль, вопреки всем существующим историческим данным, главными и тайными страстями его души представил сатанинскую гордость и жгучую зависть к достоинствам Цезаря; они-то, по его мнению, и побудили Катона предпочесть самоубийство великодушию победителя. Человек может настолько быть опьянен дурманом тщеславия, с таким исступлением наслаждаться мыслями о той славе, которой будет удостоена память о нем в грядущие века, что способен даже пренебречь жизнью и идти на смерть, если только он считает, что это приумножит его славу. В связи с этим Мандевиль писал, что и Джордано Бруно, и Лючилио Ванини взошли на костер, движимые такого рода гордыней. Впоследствии, в «Письме к Диону», он признает, что два человека могут расходиться во мнениях, имея самые лучшие намерения. Кто-то может рекомендовать, чтобы человеческая природа насколько возможно восхвалялась; однако он, Мандевиль, считает более поучительным показывать ее низость и порочность. Кто-то может внушать людям, чтобы они следовали хорошему примеру и стремились жить соответственно своему достоинству; однако он, Мандевиль, намерен показать всю важность воспитания и обуздания эгоизма.
Философии вообще присуще стремление доходить до «предельных оснований» в понимании отношения человека к действительности — к миру и к другим людям. В этом плане прежде всего и должна быть оценена альтернатива, представленная этиками Шефтсбери и Мандевиля,— альтернатива, которая и впоследствии еще не раз будет привлекать внимание многих выдающихся мыслителей и склонять их к тому или другому выбору.
При этом Мандевиль подчеркивал и то важное практическое значение, какое имело его решение в отличие от данного Шефтсбери. Мандевиль полагает, что концепция обретения добродетели без самоотречения широко открывает двери лицемерию, мешает человеку разобраться и в самом себе, и в тех, у кого на устах высокие слова об общественном благе, а в душе лишь тщеславие и своекорыстие. Он даже подозревает в лицемерии самого Шефтсбери и использует свое учение об аффектах, как это он неоднократно делает, исследуя поведение людей, для анализа его философского мироощущения.
Он начинает издалека, причем в тоне его рассуждения чувствуется и насмешка, и нарастающее раздражение. Человек, воспитанный в обстановке покоя и изобилия и обладающий ленивым характером, будет сторониться всего, что доставляет беспокойство, и предпочтет укрощать свои аффекты. Возможно, что он, получивший образование под руководством какого-либо великого философа (намек на Локка, который был учителем и воспитателем юного Шефтсбери), составит более высокое мнение о своем душевном состоянии, чем оно того заслуживает, и сочтет себя добродетельным, потому что его аффекты бездействуют. Пожалуй, он даже составит прекрасные понятия об общественных добродетелях и о презрении к смерти, очень хорошо опишет их в своем кабинете и будет красноречиво говорить о них в компании, но он никогда не пойдет сражаться за свою страну и не поставит свою честность и мудрость на службу обществу — ну хотя бы ради наведения порядка в делах казначейства. Добродетель, заявляет Мандевиль, должна быть действенной, и тот, кто любит общество и исполнен добрых чувств к своему роду, не должен сидеть сложа руки, если он может быть полезным своим согражданам (см. 2, 297). Профессиональный врач, посвятивший себя литературной работе, упрекал философа по призванию за то, что тот не захотел стать министром финансов.
В последующих мыслях Мандевиля содержится суть того, ради чего он затеял все это рассуждение. Обладай такой человек бурным темпераментом, он избрал бы другую роль в драме жизни и проповедовал бы прямо противоположную доктрину, ибо разум всегда подталкивает людей в том направлении, в каком тянет их овладевающий ими аффект, и себялюбие в любом случае снабжает каждого доводами для оправдания его наклонностей. А в заключительных словах сквозит уже явная социальная антипатия представителя среднего класса к аристократическому и эзотерическому учению вельможного лорда. «Хваленый средний путь и тихие добродетели, рекомендованные в „Характеристиках“ [8], годятся только на то, чтобы воспитывать трутней, и могут подготовить человека к глупым удовольствиям монастырской жизни или в лучшем случае сельского мирового судьи, но они никогда не сделают его пригодным к труду и усердию и не подвигнут его на великие свершения и опасные предприятия» (2, 298).
Критику Шефтсбери Мандевиль продолжил и во втором томе «Басни о пчелах». На страницах этой книги, где ведутся беседы о живописи, о понятии чести, об аристократии, прямо или косвенно, явно или неявно подвергаются критике взгляды Шефтсбери. А в заключительных словах шестого диалога Клеоменес (который чаще всего выражает мысли автора), отмечая, что идеи Шефтсбери о добрых и превосходных качествах человеческой природы были настолько же романтическими и химерическими, насколько они являлись красивыми и привлекательными, бросает ему новое обвинение. Он винит Шефтсбери в том, что тот, симпатизируя деизму, под видом разоблачения поповщины и суеверия нападал на саму Библию и, высмеивая некоторые места из Священного писания, «по-видимому, старался подкопать основания богооткровенной религии с целью утвердить на развалинах христианства языческую добродетель» (3, 2, 357). Конечно, позиция Мандевиля была менее уязвимой, чем та, которую занимал Шефтсбери. Если человеческая природа такова, как представлял ее Шефтсбери, то что остается на долю религии? Напротив, тот, кто считает эту природу порочной и греховной, допускает и необходимость искупления.
Время по-своему развело этих противников. «Можно говорить о „шефтсберианстве“ и „мандевилизме“ как двух линиях английского буржуазного просветительства. Речь идет, конечно, не просто о прямом влиянии того или другого из этих философов на их английских продолжателей. Шефтсбери и Мандевиль в перспективе общего исторического развития английского просветительства представляются лишь наиболее ранними и классическими выразителями двух различных воззрений на буржуазный прогресс, проявившихся в английском Просвещении»,— писала исследователь истории литературы А. А. Елистратова (14, 300).
VIII. Проблема зла
