Сочинения в двух томах. Том 2 - Юм Дэвид (онлайн книга без .txt) 📗
Прошу извинения, сказал Филон, Лейбниц это отрицал25, и, возможно, он был первым из тех197, кто решился высказать такое смелое и парадоксальное мнение, по крайней мере первым из тех, кто сделал его существенной частью своей философской системы.
Но именно в силу того, что он был первым, отвечал Демей, разве не мог он заметить свою ошибку? Разве это такой вопрос, в котором философы могут надеяться на новые открытия, особенно в столь поздний век? И может ли кто-нибудь питать надежду при помощи простого отрицания (ибо этот вопрос вряд ли допускает рассуждения) опровергнуть единогласное свидетельство всего человеческого рода, свидетельство, основанное на ощущении и самонаблюдении?
И почему человек, добавил он, должен претендовать на исключение из участи всех других живых существ? Вся земля, поверь мне, Филон, проклята и осквернена. Беспрестанная война происходит между всеми живыми существами. Потребность, голод, нужда подстрекают сильных и храбрых; боязнь, беспокойство, ужас терзают слабых и немощных. Уже само появление на свет причиняет мучения новорожденному и его несчастной матери. Слабость, немощь, бедствия сопровождают каждый период этой жизни, и конец ее связан с ужасом и агонией.
Заметь также, сказал Филон, какое необычайное искусство прилагает природа к тому, чтобы отравить жизнь всякого живого существа. Более сильные охотятся на более слабых и держат их в вечном ужасе и страхе. Более слабые в свою очередь часто преследуют более сильных, надоедают им и изводят их без устали. Посмотри на бесчисленное племя насекомых, которые или размножаются на теле животных, или, летая вокруг, вонзают в них свое жало. Но есть насекомые еще меньше, в свою очередь мучающие первых. Итак, и справа и слева, и спереди и сзади, и сверху и снизу каждое животное окружено врагами, которые непрестанно стараются измучить и уничтожить его.
Только человек, сказал Демей, является, по-видимому, в некоторой степени исключением из этого правила, ибо при помощи объединения в общество он может без труда побеждать львов, тигров и медведей, которые, обладая от природы большей силой и ловкостью, легко могли бы сделать его своей добычей.
Напротив, вскричал Филон, именно здесь более всего проявляются единообразие и равномерность правил природы! Человек может, правда, путем объединения с себе подобными превзойти всех своих действительных врагов и сделаться господином над всем миром животных; но разве он не восстанавливает тотчас же против себя воображаемых врагов—демонов своей фантазии, которые терзают его суеверными страхами и отравляют всякое наслаждение жизнью? Всякое его удовольствие, как он воображает, становится в их глазах преступлением; принимаемая им пища, отдых, которым он пользуется, возбуждают в них подозрение и чувство обиды; даже его сон и сновидения доставляют ему новую пищу для боязни и страха; даже смерть—его прибежище от всех других зол—возбуждает в нем только ужас перед бесконечными и бесчисленными страданиями; и вряд ли волк больше приводит в трепет робкое стадо, чем суеверие — боязливую душу несчастных смертных.
Кроме того, Демей, обрати внимание на следующее: то самое общество, при помощи которого мы покоряем диких животных, наших естественных врагов, каких только новых врагов не выдвигает оно против нас! Каких только печалей и бедствий оно нам не причиняет! Человек— величайший враг человека. Притеснения, несправедливость, презрение, бесчестие, насилие, возмущение, война, клевета, измена, обман—при помощи всего этого люди взаимно терзают друг друга, и они скоро привели бы образованное ими общество к разложению, если бы не боялись еще больших зол, которыми должен сопровождаться его распад.
Но хотя эти нападения извне, которым мы подвергаемся со стороны животных, людей, всех враждебных нам стихий, сказал Демей, и образуют ужасный каталог страданий, все же они ничто в сравнении с теми страданиями, которые возникают внутри нас вследствие расстроенного состояния нашего духа и тела. Сколько людей мучительно томятся в болезнях! Послушайте патетическое перечисление этих болезней у великого поэта:
Нарывы, камни в печени и спазмы,
Безумство буйное, тупая безучастность,
Томление сухотки, бредни лунатизма,
И дряхлость, и чума, вкруг сеющая гибель...
Ужасны были корчи, стоны; безустанно Отчаянье от ложа к ложу пролетало.
И, над страдальцами стрелою потрясая,
Смерть медлила разить... они же созерцали В ней благо высшее, последнюю надежду 27.
Душевные расстройства, продолжал Демей, хотя и более скрыты, однако, быть может, не менее ужасны и мучительны. Раскаяние, стыд, печаль, ярость, разочарование, боязнь, страх, подавленность, отчаяние—кому и когда удавалось прожить жизнь без жестоких нашествий со стороны этих тиранов? Многие ли испытывали когда-либо более приятные чувства? Т^уд и бедность, столь ненавистные каждому, являются вечным уделом большинства людей; а те немногие привилегированные лица, которые наслаждаются достатком и богатством, никогда не достигают удовлетворения или же истинного счастья. Все жизненные блага, взятые вместе, не сделали бы человека вполне счастливым, но все, вместе взятые, бедствия и почти каждое из них в отдельности могли бы сделать его поистине несчастным (а кто может быть свободным от всех бедствий?); мало того, часто даже отсутствия какого-нибудь блага (а кто может обладать всеми благами?) достаточно для того, чтобы сделать жизнь обременительной.
Если бы в этом мире внезапно очутился кто-нибудь из чужих миров, я показал бы ему в качестве образчика жизненных бедствий госпиталь, наполненный больными, тюрьму, набитую преступниками и должниками, поле битвы, усеянное трупами, флот, тонущий в океане, народ, подавленный тиранией, изнемогающий от голода или от моровой язвы. Но куда бы я его повел, чтобы показать радостную сторону жизни и дать ему представление о ее удовольствиях? На бал, в оперу, ко двору? Да ведь он подумал бы, и вполне правильно, что я лишь показал ему новый вид несчастья и печали.
На все эти разительные примеры, сказал Филон, можно ответить лишь таким оправданием, которое только усугубляет обвинение. Почему, спрашиваю я, все люди во все времена беспрестанно жаловались на жизненные бедствия?.. У них нет на это основания, отвечает кто-нибудь; эти жалобы—результат их неудовлетворенной, ропщущей, боязливой природы... Но возможно, отвечаю я, имеется более существенное основание для их бедствий, чем только дурной нрав?
Если же они действительно так несчастны, как заявляют, говорит мой противник, для чего же они продолжают жить?
Жизнь тяготит нас, смерть страшит...
Вот та тайная цепь, которая нас держит, говорю я. Ужас, а не надежда на счастье заставляет нас продолжать наше существование.
Все это, может возразить мой собеседник, только ложная изнеженность, которую разрешают себе немногие утонченные умы и вследствие которой такие жалобы распространяются среди всего человеческого рода... А что такое эта изнеженность, которую ты порицаешь?— спрошу я. Разве она не является только большей чувствительностью ко всем удовольствиям и страданиям жизни? И если человек более нежного, более утонченного нрава, будучи более восприимчивым, чем все остальные, вследствие этого лишь более несчастен, то какое суждение можем мы составить о человеческой жизни вообще?
Пусть люди успокоятся, говорит наш противник, и им будет хорошо. Они сами добровольные создатели своего несчастья... Нет, отвечаю я, за спокойствием всегда следует мучительная скука, деятельность же и честолюбие сопровождаются разочарованием, досадой и тревогой.
Мне приходилось замечать у других кое-что из того, что ты перечислил, сказал К л е а н т, но сознаюсь, что сам я почти не чувствую ничего подобного, и надеюсь, что все это не так распространено, как ты изображаешь.
Если ты не испытываешь на себе человеческого злополучия, воскликнул Демей, то я могу поздравить тебя, как счастливое исключение. Другие люди, по-видимому даже наиболее счастливые, не стыдились изливать свои жалобы в самых грустных выражениях. Послушаем баловня судьбы, великого императора Карла V, в тот момент, когда он, утомленный человеческим величием, передал все свои обширные владения в руки сына 28. В последней речи, которую он произнес по поводу этого знаменательного события, он публично признался, что все величайшее благоденствие, когда-либо им испытанное, было смешано с таким количеством невзгод, что он поис-тине может сказать: я никогда не испытывал удовлетворения, никогда не был доволен. Но дала ли ему уединенная жизнь, в которой он искал убежище, большее счастье? Если можно верить свидетельству его сына, раскаяние стало мучить его в первый же день отречения.
