Конец науки: Взгляд на ограниченность знания на закате Века Науки - Хорган Джон
Они пытались защитить человечество, включая ученых, от наивной веры в науку, воплощаемой такими учеными, как Теочарис и Псимопоулос.
По мере того как наука набирала силу и поднимала свой престиж на протяжении XIX столетия, слишком многие философы выступали в роли ее представителей по связям с общественностью. Этим занимались такие мыслители, как Чарльз Сандерс Пирс (Charles Sanders Perce), американец, основавший философию прагматизма. Но он не смог ни найти работу, ни удержать жену и умер в нищете в 1914 году. Пирс предлагает следующее определение абсолютной истины: это то, что говорят ученые, когда завершают свой труд [40].
После Пирса многие философы просто более детально разрабатывали его взгляды. Доминирующей философией в Европе в начале XX столетия был логический позитивизм, утверждавший: мы можем знать, что нечто истинно, только в том случае, если это может быть логически или эмпирически продемонстрировано. Позитивисты поддерживали математиков и науку как высшие источники истины. Поппер, Кун и Фейерабенд — каждый в своем роде и руководствуясь своими мотивами — пытались противостоять этому льстивому отношению к науке. Эти философы поняли, что в эпоху, когда наука на подъеме, высшим призванием философии должно быть служение в качестве негативной способности науки, чтобы наполнять ученых сомнениями. Только таким образом человеческое стремление к знаниям останется потенциально бесконечным, только таким образом мы пребудем в благоговении перед тайной космоса.
Из трех великих скептиков, у которых я взял интервью, первым свой след оставил Поппер [41]. Философия Поппера возникла из его усилий отличить псевдо-науку, такую, как марксизм, астрология или фрейдистская психология, от истинной науки, такой, как теория относительности Эйнштейна. Последняя, решил Поппер, поддается тестированию; она делает предсказания относительно мира, которые можно проверить эмпирически. Так говорили логические позитивисты. Но Поппер отрицал утверждение позитивистов о том, что ученые могут доказатьтеорию через логические выводы, повторные эмпирические тесты или наблюдения. Никогда не знаешь, достаточно ли твоих наблюдений; последующее наблюдение может противоречить всем предыдущим. Наблюдения никогда не могут доказать теорию, но могут ее опровергнуть или фальсифицировать. Поппер часто хвастался, что он «убил» логический позитивизм этим аргументом.
Поппер перенес свой принцип опровержимости в философию и назвал его критическим рационализмом. Один ученый выступает с предложением, а другие пытаются забить его противоречивыми аргументами или экспериментальными доказательствами. Поппер считал критицизм и даже конфликт необходимыми для любого вида прогресса. Как ученые приближаются к истине через то, что он называет «догадки и опровержения», точно так же виды развиваются через соперничество, а общества — через политические дебаты. «Человеческое общество без конфликта, — написал он однажды, — будет не общество друзей, а общество муравьев». В книге «Открытое общество и его враги» (The Open Society and Its Enemies), опубликованной в 1945 году, Поппер утверждал, что политике даже более, чем науке, требуется свободная игра идей и критики. Догматизм неизбежно ведет не к утопии, как одинаково заявляли марксисты и фашисты, а к тоталитарной репрессии.
Я начал различать парадокс, маячивший в центре работы Поппера — и личности, — когда до встречи с ним спросил мнение о нем у других философов. Обычно на подобные вопросы получаешь скучную похвалу из общих фраз, но в данном случае мои собеседники не могли сказать ничего хорошего. Они рассказали, что этот человек, яростно выступавший против догматизма, сам по себе был патологическим догматиком и требовал преданности от студентов. О Поппере ходила шутка: «Открытое общество и его враги» следовало назвать «Открытое общество и один из его врагов».
Чтобы договориться об интервью с Поппером, я позвонил в Лондонскую школу экономики, где он преподавал с конца сороковых годов. Секретарь ответил мне, что Поппер обычно работает дома в Кенсингтоне, фешенебельном районе на юго-западе Лондона, и дал мне его телефон. Я позвонил, трубку сняла женщина с властным голосом с немецким акцентом — миссис Мью, домохозяйка и помощница «сэра Карла». Перед тем как сэр Карл встретится со мной, от меня требовалось прислать несколько образцов моих статей. Миссис Мью также предоставила мне список для чтения, который должен был подготовить меня к интервью: с десяток книг сэра Карла. В конце концов, после многочисленных факсов и телефонных звонков, она назначила мне день. Она также рассказала, как добраться до станции, где живет сэр Карл, на поезде. Когда я спросил ее, как добраться от станции до дома, миссис Мью заверила меня, что все таксисты знают, где живет сэр Карл. «Он знаменит».
— К дому сэра Карла, пожалуйста, — сказал я таксисту, садясь в машину у станции «Кенсингтон».
— Куда? — переспросил таксист. Сэр Карл Поппер? Известный философ? Никогда о нем не слышал, заявил таксист. Однако он знал улицу, на которой жил Поппер, и мы без труда нашли его дом — двухэтажный коттедж, окруженный тщательно подстриженной лужайкой и кустиками [42].
Дверь открыла высокая симпатичная женщина в свободных черных брюках и блузке, с короткими темными волосами, зачесанными назад. Это оказалась миссис Мью. Внешне она была лишь немного менее грозной, чем по телефону. Она провела меня в дом, заявив, что сэр Карл устал. Ему пришлось вынести целую череду интервью и принять поздравления в связи с девяностолетием в прошлом месяце, и он слишком напряженно работал, готовя речь, которую собирается произнести во время получения награды в городе Киото, известной как японская Нобелевская премия. Я не должен задерживать его больше часа.
Безо всякого оптимизма я пытался настроиться на встречу. Вошел Поппер. Он сутулился, носил слуховой аппарат и оказался на удивление маленького роста. Я предполагал, что автор такой автократической прозы окажется высоким. Тем не менее он был динамичен, как боксер легкого веса. Для начала Поппер разнес мою статью, написанную для «Сайентифик Америкен», о том, как квантовая механика заставляет некоторых физиков отказаться от мнения, что физика — полностью объективное занятие.
— Не верю ни одному слову, — объявил он со своим австрийским акцентом. — Субъективизму нет места в физике, ни в квантовой, ни в какой другой. Физика, — воскликнул он, хватая книгу со стола и бросая ее с грохотом, — вот она!
И это было сказано человеком, в соавторстве написавшим книги в поддержку дуализма и утверждавшим, что идеи и другие построения человеческого ума существуют независимо от материального мира [43].
Поппер все время вскакивал, чтобы найти книги или статьи, которые могли бы подкрепить какое-то утверждение. Пытаясь выудить из памяти фамилию или дату, он тер виски и скрипел зубами, словно в агонии. В один момент, когда он не мог вспомнить слово «мутация», он шлепал себя по лбу, причем достаточно сильно, и кричал:
— Термины, термины, термины!
Слова вылетали из него так быстро и с такой силой, что я начал терять надежду, что мне удастся задать хотя бы один из приготовленных вопросов.
— Мне перевалило за девяносто, и я все еще могу думать, — заявил он, словно подозревая, что я в этом сомневаюсь.
Он неустанно расхваливал теорию происхождения жизни, предложенную его бывшим студентом Гюнтером Вахтерсхойзером (Giinther Wachtershauser), немецким адвокатом, специалистом по патентам, имеющим научную степень по химии [44]. Поппер неоднократно подчеркнул, что он знал всех титанов науки двадцатого столетия: Эйнштейна, Шрёдингера и Гейзенберга (Heisenberg). Поппер обвинил Бора (Bohr), которого знал «очень хорошо», за то, что тот ввел в физику субъективность. Бор был «чудесным физиком, одним из лучших в свое время, но он был ничтожным философом, и с ним невозможно было разговаривать. Он все время говорил сам, позволяя тебе вставить одно или два слова, а потом снова перебивал».
